Пио Бароха - Алая заря

— Что же, по–вашему, мы должны из–за этого плакать?

— Я этого не говорю. Я только хочу сказать, что все ваши расчеты и выкладки мало чего стоят. Вы говорите, что принимаете анархизм как идею и отрицаете его как чувство. Но в реальной жизни этого нет и никогда не будет. Среди тысяч анархистов, наших современников, едва ли наберется сотни две, обладающих достаточно ясным и полным представлением об анархистском учении. Остальные — это анархисты, по существу мало чем отличающиеся от прежних федералов, от прежних прогрессистов или от фанатичных монархистов прошлых эпох. Конечно, среди социологов может найтись и такой, который стал анархистом, будучи заворожен призраком научной идеи анархизма, но рабочий становится анархистом потому, что в настоящее время — это партия голодных и обездоленных, он заражается анархистскими чувствами потому, что бациллы анархизма носятся в воздухе.

Иначе обстоит дело с ученым. Он берет идею, изучает ее, как изучают механизм машины; рассматривает систему сцепления, устанавливает принцип взаимодействия частей, отмечает его недостатки и потом сравнивает данный механизм с другими; рабочий, напротив, не имеет возможности ничего сравнивать, он просто хватает идею, как хватают самый обыкновенный гвоздь. Он видит, что анархизм — это пугало для буржуазии, что анархистская партия вызывает ненависть у сильных мира сего, и потому он говорит: «Это как раз для меня!»

— Допустим. Но я не из таких. Для меня анархизм — это прежде всего научная система.

— Ну, а для народа — это форма протеста. Это протест голодных и фанатично настроенных людей.

— Очевидно, нам никогда не договориться, — сказал Хуан. — Идемте!

— Правильно, мы не можем договориться, — с досадой отвечал социолог. — Прежде всего мы хотели узнать вашу программу.

— Кажется, мой товарищ сказал уже, что мы анархисты.

— Я тоже анархист.

— В таком случае у нас не должно быть разногласий. Мы хотим разрядить эту тяжелую атмосферу, распахнуть двери, чтобы свет и воздух были доступны всем. Мы хотим, чтобы ключ жизни забил мощной, сильной струей, мы хотим покончить с застоем, взворошить все и вся.

— Не очень ясная программа.

— А что значит ясная программа? И для чего она? — воскликнул Либертарий. — Чтобы никогда не осуществить ее? Неужели мы так тщеславны, что станем воображать, будто грядущие поколения целиком одобрят наши планы и предначертания? Нет, черт возьми! Но в самом воздухе уже чувствуется необходимость перемен, необходимость обновления жизни. Все мы понимаем, что наша социальная структура не отвечает требованиям сегодняшнего дня. Все меняется и эволюционирует с огромной быстротой. Развивается не только наука: идеи нравственности тоже претерпевают изменения. То, что еще вчера считалось чудовищным с точки зрения морали, сегодня кажется совершенно естественным и то, что вчера казалось вполне логичным, сегодня представляется неоправданным. В сфере идей, в области морали происходит полный переворот, и только закон, несмотря на все эти изменения, остается окаменелым, незыблемым. А вы нас спрашиваете, какая у нас программа! Вот наша программа: покончить с существующими законами… Совершить революцию. Ну а потом посмотрим, что делать дальше.

— У нас разные точки зрения.

— Что же делать? Поэтому мы и ухолим, — сказал Хуан.

Все четверо поднялись с мест. Хозяин дома старался заверить, что слушал их речи с огромным удовольствием и был бы счастлив остаться их другом.

Военный и человек в очках очень тепло с ними распрощались .

Четверо анархистов вышли на улицу.

— Застегнись хорошенько, — сказал Мануэль Хуану.

— Пустяки, мне совсем не холодно.

Ночь была теплая и ласковая; земля блестела бриллиантовыми капельками дождя; темно–серое небо, словно свинцовый колпак, нависло над городом; яркие огни витрин пробивались сквозь легкую дымку испарений; промытый воздух, влажные тротуары, опт уличных фонарей и лавок будили в воображении картины иной Жизни, привольной и красивой.

— И все–таки они порядочные дурни!

— Совсем нет. Просто они не хотят компрометировать себя, — возразил Либертарий. — И это естественно. Каждый отстаивает свою позицию. На их месте мы, вероятно, делали бы то же самое. Самое интересное, что в каждом испанце сидит анархист.

«К несчастью, это правда», — подумал Мануэль.

— Подобные попытки объединения всегда кончаются неудачей, — сказал Пратс. — Только в Барселоне, когда там еще действовал центральный кружок каретников и устраивались тайные сходки, радикально настроенная молодежь из среды буржуазии оказывала помощь анархистам.

— Да, это правда, — сказал Либертарий. — Радикальная буржуазия лучше, чем какие–нибудь другие элементы общества, может оказать нам поддержку. Инженеры, врачи, ученые–химики — все они исподволь готовят социальную революцию, так же как в свое время аристократия подготовила революцию политическую.

Друзья распрощались.

— Привет, товарищи! — сказал Либертарий.

— Привет!

Мануэль и Хуан направились домой

Наивные страхи. — Благородные идальго. — Человек с площади Пуэрта–дель–Соль. — Загадочный Пассалаква

Среди всевозможных форм и разновидностей боязни, опасений, страхов и ужасов есть немало комичных и даже совсем нелепых.

Именно к этим последним можно отнести страх католиков перед масонами, республиканцев — перед иезуитами, анархистов — перед полицейскими и полицейских — перед анархистами. Страх ребенка перед букой не столь уж наивен, он имеет гораздо более серьезные основания, чем все перечисленные выше страхи.

Католика трудно убедить в том, что масонское братство напоминает собой нечто вроде общества любителей танцев; республиканец вряд ли поверит, что иезуиты — это всего–навсего невежественные и тщеславные монахи, которые корчат из себя поэтов и всюду лезут со своими отвратительными стишками, разыгрывают из себя ученых и при этом путают микроскоп с барометром.

Масон в глазах католика — это страшный человек: из полумрака масонской ложи он осуществляет свою крамольную деятельность, управляя целым воинством вольных каменщиков, над всеми ними стоит красный гроссмейстер, они располагают мощным арсеналом холодного оружия, всякого рода наугольников, треугольников и прочих побрякушек.

Иезуит в глазах республиканца — это расчетливый дипломат школы Макиавелли, ученый муж, кладезь мудрости и коварства.

Полицейский в глазах анархиста — это ловкий сыщик, коварный как дьявол; он то и дело меняет обличье, и никто не может его узнать; он тайно проникает на сборища в тавернах и клубах; он неусыпно стережет свою жертву.