Пио Бароха - Алая заря

— Привет, малыш. Как поживаешь? Заделался садовником?

— Да, как видите. Как поживает сеньорита Кэт?

— Отлично. Она в Антверпене со своей матерью. Мы часто о тебе говорили.

— Правда?

— Обе вспоминают тебя с нежностью.

— Они очень добры.

— У меня уже есть сын.

— Вот как! Я очень рад!

— Это настоящий маленький дикарь. За ним ходит сама мать. Как у тебя идут дела? Как типография?

— Не так хорошо, как мне хотелось бы. Вряд ли я сумею скоро возвратить вам деньги, как я раньше предполагал.

— Это неважно. Отдашь, когда сможешь. А в чем дело? С работой не клеится?

— Да, все идет как–то медленно; с рабочими–социалистами прямо беда.

— С социалистами?

— Да, вяжут меня по рукам и ногам. Теперь везде и всюду заправляют рабочие союзы; делают что им вздумается. Настоящие деспоты. Нельзя даже набрать рабочих по своему усмотрению: бери, кого они хотят. Во все вмешиваются, делайте так–то, увольте того, примите этого… Настоящая тирания.

— Полагаю, что в связи с этим твои симпатии к анархизму еще более укрепились.

— Конечно. Если уж делать социальную революцию, то нужно делать ее сразу; человеку жить надо… Не хотите ли зайти на минутку к нам, дон Роберт?

— Хорошо.

Оба поднялись по лестнице наверх и прошли в столовую. Роберт поздоровался с Сальвадорой.

— Не выпьете ли чашечку кофе, дон Роберт? — предложил Мануэль.

— Пожалуй.

Принесли кофе.

— Твой брат тоже анархист?

— Гораздо больший, чем я.

— Вы должны вылечить их обоих от этого анархизма, — сказал Роберт Сальвадоре.

— Я? — переспросила она, зардевшись.

— Именно вы. У вас, я уверен, больше здравого смысла, чем у Мануэля. С художником я не знаком, а Мануэля давно знаю, каков он есть: добрый малый, но — никакой воли, никакой энергии. Он даже не понимает, что энергия — самое замечательное качество в человеке, вроде снегов Гвадаррамы: они блестят только на вершинах. Доброта и нежность тоже прекрасные качества, но это качества низшего порядка, удел мелких душ.

— Я и есть маленький человек. Что же тут поделаешь?

— Вот видите? — обратился Роберт к Сальвадоре. — У этого парня совсем нет гордости. К тому же он романтик, увлечен благородными идеями, хочет преобразовать общество…

— Не смейтесь надо мной. Я прекрасно знаю, что не могу ничего преобразовать…

— Вдобавок ко всему ты страдаешь излишней чувствительностью.

И затем, снова обращаясь к Сальвадоре, он прибавил:

— Когда я говорю с Мануэлем, то всегда спорю с ним и всегда его браню. Вы уж извините.

— За что же извинять?

— Вам, наверное, неприятно, что я его браню?

— Почему неприятно? Ведь вы его за дело браните.

— И споры наши вам тоже не надоедают?

— Тоже нет. Раньше скучно было слушать, а теперь — нет; теперь меня многое интересует, я тоже вроде как передовая.

— Вот как!

— Да. Не то что бы я совсем против власти, этого я не скажу, конечно, но меня возмущает, что правительство, государство и вообще все прочие делают все в пользу богатых против бедных, в пользу мужчин — против женщин и в пользу взрослых, мужчин и женщин — против детей.

— Да, в этом вы правы, — сказал Роберт, — самая отвратительная черта нашего общества состоит в том, что оно ведет ожесточенную войну против слабых, против женщин, против детей и, наоборот, поощряет проявление жестокости и грубой силы во всех ее формах.

— Когда я читаю обо всех этих преступлениях, — продолжала Сальвадора, — про то, как мужчины убивают женщину, а их потом прощают, потому что, видите ли, они раскаиваются и плачут, то я прямо из себя выхожу от злости…

— Еще бы! Чего же можно ждать от этих хлюпиков–присяжных, которые идут в судебное заседание, как в театр? Так у нас и получается: какому–нибудь жулику дают двадцать лет каторги, а убийцу оставляют на свободе.

— А почему женщины не могут быть присяжными? — спросила Сальвадора.

— С ними было бы еще хуже. Они, несомненно, стали бы проявлять к своим сестрам еще большую жестокость.

— Вы думаете?

— Я в этом уверен.

— Для женщин, — сказал Мануэль, — наказание полагалось бы сделать более легким, чем для мужчин, а для человека необразованного — более легким, чем для образованного.

— Вот и я так думаю, — прибавила Сальвадора.

— Я тоже, — согласился Роберт.

— И главное, что законы, кодексы должны меняться, Конечно, многое зависит от того, какая у нас форма правления: республика, монархия или конгресс. Но все же почему обязательно заносить в гражданскую метрику сведения о том, является ли ребенок законным или незаконным? Неужели нельзя ограничиться просто отметкой о рождении?

— Мало–помалу это уже осуществляется, — возразил Роберт. — Вносятся частичные поправки, и, в общем–то, законы меняются. Но в Испании пока что этого нет. Можете мне поверить, однако, что и здесь будут перемены — перемены к лучшему. Для этого нужна чья–то сильная воля, мощный дерзкий ум, чтобы подавить эгоистические устремления и разнонаправленные интересы.

— Но это был бы деспотизм.

— Да, просвещенный деспотизм. По–моему, лучше опираться на авторитет личности, чем на закон. Закон прямолинеен; малоподвижен, лишен нюансов; авторитет может оказаться более удобным и, по существу, более справедливым.

— Но подчиняться одному человеку это ужасно!

— Я предпочитаю подчиняться тирану, чем толпе, предпочитаю подчиняться толпе, чем догме. Тирания идеи и масс, по–моему, самая отвратительная тирания.

— Вы не верите в демократию?

— Нет. Демократия — это принцип построения общества, но не его цель. Вернее, это груды камней от разрушенного здания. Но такое состояние — переходное. Мало–помалу люди снова начинают отстраиваться, и каждый камень находит свое место, правда, не прежнее, а другое, новое.

— И как всегда, одни камни окажутся сверху, а другие — снизу?

— Конечно.

— Вы не верите, что люди идут к всеобщему равенству?

— Не верю. Наоборот, мы идем к все большему различию, к образованию новых ценностей и новых общественных категорий. Ясно, что в наше время было бы бесполезно и даже вредно, если бы какой–нибудь герцог только потому, что он сын и внук другого такого же герцога, потомок сборщика податей XVII века или королевского лакея, располагал большими средствами к существованию, чем любой простой смертный, и, напротив, было бы естественно и вполне справедливо, если бы Эдисон имел больше средств к существованию и к потреблению духовных ценностей, чем тот же самый простой смертный.

— Но тогда мы окажемся перед фактом создания новой аристократии.

— Да, но это будет аристократия не сословная, а аристократия по природе ума и таланта. Мост через Речку Мансанарес не годится для Темзы.

— Это и есть неравенство, которого следует избегать.