Нгуен Хонг - Избранное

Первой осматривали мы позицию на самом берегу. На тропинках вокруг орудийных гнезд под ногами скрипела галька и пересохший песок, в нем то и дело попадались выброшенные морем ветки, стебли растущей на отмелях травы, водоросли и ракушки. Брустверы сложены были из цементных плит, поросших кое-где аспарагусом, его у нас называют волосами феи. Неподалеку цвели розы, жасмин, гранаты. Рядом с глыбами кирпича и цемента, из-за которых настороженно поднялись к небу стволы зениток, цветы эти казались бесценными творениями природы.

Политрук, водивший нас по позициям, рассказывал об ополченцах своего завода, и чувствовалось: он гордится каждым и его делами.

Когда начали строить завод на этой заброшенной пустоши — ее прежде то и дело заливало соленой морской водой, — заводские парни и девушки по выходным дням таскали сюда камни для дамбы, чтоб оградить площадку от высоких приливов; носили землю, высаживали цветы и деревья и разбили рядом с заводом большой парк. «Завод наш, — говорили рабочие, — расширяется, коллектив растет. Людям будет приятно прийти сюда после смены, отдохнуть, искупаться в реке, заняться в кружках самодеятельности или послушать музыку. Всем найдется развлеченье по вкусу — и старым, и малым…»

Я присел на цементную скамью рядом с зеленым газоном и двумя цветущими кустами жасмина, у самой дамбы. О камни ее с шумом разбивались волны. Глядя вдаль, я провожал глазами корабли и парусные суденышки, уходившие в море: оттуда, где испещренная белыми барашками морская синь сливалась с голубизной неба, рвались к городу реактивные истребители-бомбардировщики, сеявшие разрушенье и смерть. А здесь, неподалеку от меня, их уже ждали у своих орудий заводские девчата и парни, готовые — вместе с соседними подразделениями ополченцев — встретить врага. Огненная сеть, взлетавшая в небо на пути самолетов, была настолько плотной, что они чаще всего, не искушая судьбу, сбрасывали бомбы куда попало и поворачивали назад.

Следующая позиция находилась подальше от берега; тут, собственно, кончалась заводская территория. Повсюду виднелись котлованы и ямы, заполненные водой, груды битого кирпича — печальные памятники девятилетней оккупации Хайфона французскими войсками; именно здесь понастроено было тогда множество тюрем — целый район могильных казематов, подвалов и камер. Отсюда было рукой подать до пригородной улочки, где жила «вдова Хоа», Тиеу Хоа давней моей молодости. Я заприметил даже канангу, высившуюся у ее дома. Но поблизости от нее появились прямоугольники бетонных фундаментов, ощетинившихся стальными сваями, а рядом с подведенных уже под крышу заводских корпусов снимали леса, в новых цехах гудели станки. Вокруг вились асфальтированные дороги, светлели покрытые гравием площадки, зеленели газоны.

Шагая следом за политруком — он рассказывал о недавних боях и отличившихся в них ополченцах, — я невольно поглядывал в сторону пригорода. Ведь там, где строился нынче завод, в сорок третьем, сорок четвертом и сорок пятом как раз и был японский военный городок; там, на пустыре, бродячий циркач Хоа с дочкой и черным медведем преданы были мученьям и казни. Мне вдруг почудилось, будто я вижу в руках разъярившегося Хоа копье на длинном древке, направленное прямо в багровую рожу застывшего в седле офицера. Широкий, как меч, наконечник, сверкая на солнце, возносится к небу, вспененному белизной облаков, куда глядят из-за брустверов стволы орудий, замаскированных зеленой листвой; солнечные зайчики играют на гранях массивных стальных замков, в снарядных ящиках лоснятся округлые бока медных гильз.

Я пересек тропинку, уходившую отсюда прямо к улочке, где жили обе Тиеу Хоа — большая и маленькая, и вступил на огневые позиции. Стенки орудийных гнезд, землянок — там ополченцы находились во время затишья, — ходов сообщения и съездов для пушек были обшиты бамбуком и тесом. Пузатые лягушки эньыонги составили громогласный хор у самых брустверов. Плети люффы, унизанные желтыми цветами, вились по бамбучинам и доскам. В лужах меж кустиками сыти лиловели лепестки болотной чечевицы. Мы подошли к орудию в тот самый момент, когда ополченки — ими командовала Чан Тхи Мо — сменяли дежуривший прежде мужской расчет.

Утром на дирекции был весь заводской штаб ополчения; и там Чан Тхи Мо рассказала подробно о своем расчете и о себе. Больше всего, пожалуй, говорила она о последних, самых ожесточенных налетах, которые обернулись для янки особенно тяжелыми потерями. Теперь Мо, издалека еще махавшая нам рукой, чтоб мы сперва заглянули к ней, шла нам навстречу. Судя по улыбке ее и сияющим глазам, она была нам очень рада.

Мо едва минуло девятнадцать. Отец ее работал столяром, потом вместе с ним стал трудиться и брат. А она нянчила племянника, чтобы брат с невесткой, оба, могли работать, и при том еще ходила в школу, доучилась до четвертого класса. Потом пошла на завод: сперва была на подсобе — очищала металл от ржавчины, а там стали ей доверять дела поважнее, теперь вот — фрезеровщица, кончила вечернюю семилетку. Как только американцы начали бомбить город, Мо записалась в ополчение и с тех пор участвует в военных действиях. Во время самых тяжелых бомбежек Мо со своим расчетом ни разу не уходила в укрытие. Однажды янки обрушили бомбовый удар на территорию завода. Вокруг полыхали разрывы, столбами взлетали к небу земля и камни; пропитанный гарью воздух, свистя, раздирали осколки. Связь с командным пунктом была повреждена. Чан Тхи Мо взяла на себя наблюдение, сама обнаруживала цели, давала координаты. Она выжидала до последней секунды, и лишь когда самолеты заходили в пике на цель, командовала: «Огонь!» — двум расчетам — своему и соседнему…

Косые лучи солнца стлались по брустверу, дул свежий ветер. Чан Тхи Мо здоровалась с нами; лицо ее — блестящие глаза, румяные щеки, яркие губы, белозубая улыбка, — все ее существо дышало свежестью и задором юности. Неподалеку от нее, по другую сторону орудия, стояла девушка в синих матерчатых брюках, рубашке и шляпе. Мы не успели еще пожать руку Мо, а она уже, обернувшись, представила нам подругу:

— Это Хоа Бао Ван! — Голос ее звенел, как колокольчик. — Первый номер нашего расчета. Недавно ее называли среди лучших бойцов на общегородском смотре.

— Здравствуйте, Хоа Бао Ван!

— Привет вам, сестрица Ван!

— Здравия желаю, номер первый!

— Доброго здоровья, сестрица Хоа Бао Ван!

Девушка, улыбаясь, кланялась нам. Политрук почему-то вдруг засмеялся и с южным своим говорком произнес:

— Прошу любить и жаловать — Тиеу Хоа, младшее наше чадо. С Чан Тхи Мо неразлучна, как тень. В свои восемнадцать лет — первый номер зенитного расчета, лучший боец. Только вот в претензии она на матушку свою да и на наш штаб тоже. Дома мать с завтраком запаздывает, усядется Ван за еду — тревога; она со всех ног на завод, а ворота-то на запоре — приказ штаба. И ей к своей пушке никак не добраться… Они с Чан Тхи Мо и в самодеятельности заводской первые люди. Правда, Мо, она только в тео [50] Тео — жанр национального театра, ведущий, по-видимому, свое начало от средневековых ярмарочных представлений и сельских праздников; разговорный диалог сочетается в нем с песнями и танцами. Тео пишут и современные авторы, в том числе и на злободневные темы. горазда играть, а Тиеу Хоа, та и петь и плясать мастерица. С лентами, с мечами танцует — слов нет!..