Нам Као - Избранное

К вечеру, совершенно обессиленный, он вернулся домой. Зато на сердце было легко. Он дал себе слово не сердиться, даже если ребенок будет плакать, а жена ворчать. Но в доме было тихо. Он остановился у двери и прислушался. Мать играла с малышом.

— Маленький, позови папу. Папа! Где папа? Папа! Позови его… Папа, наверное, улыбается сейчас какой-нибудь моднице…

Голос жены звучал ласково и печально. Должно быть, она в этот момент с нежностью думала о муже, и ей приятно было произносить любимое имя. От волнения на глаза у него навернулись слезы. Он толкнул дверь и вошел. Женщина вздрогнула, и в глазах ее вспыхнула радость.

— Ты вернулся?!

Но она тут же застыдилась и опустила голову, вероятно вспомнив об утренней ссоре. Он виновато улыбнулся. Жена тоже улыбнулась и шутливо погрозила ему пальцем.

— Дорогая, ты не будешь больше огорчаться. Скоро я получу место, — сказал он.

— Какое место?

— Место учителя.

— А-а… Но это невозможно. У тебя слабое здоровье, отдыхай, пока окончательно не поправишься. Да и здоровому я бы не разрешила тебе взяться за такую нервную работу.

— Перестань выдумывать.

— Как выдумывать? А врачи что говорят?

Он громко рассмеялся.

— Врачи, врачи… Я очень их уважаю, но мне нужны деньги. Я вернусь в город и опять буду работать учителем.

— А я тебе говорю, что не…

— Какие могут быть разговоры? Через три дня я ухожу, вот и все.

— Никуда ты не пойдешь.

— Нет, пойду!

— Я скорее умру, чем отпущу тебя!

— Ну и умирай!

— Ах вот что! Ты, значит, смерти моей хочешь?

— Да, хочу. Мне надоели твои обезьяньи ужимки!

Кровь бросилась жене в голову. Конечно, муж не мог сказать такого всерьез, но ей все равно стало очень больно. А может быть, он высказал свою затаенную надежду? Комок подступил к горлу женщины, она лишилась дара речи, но в следующее мгновение на мужа градом посыпались упреки:

— Ты прав! Уж лучше умереть, чем жить, как я живу! Думаешь, я стану молить небо послать мне долгую жизнь? Нет! Но ты забыл, что я еще не старуха!

Жена все больнее и больнее укоряла мужа. Пусть знает, на какие жертвы она идет ради него! И это была сущая правда. Он задумался. Ему стало тяжело, невыносимо тяжело. Небо покарало его: больной и ни на что не годный, он живет за счет жены. Он и сам остро чувствует свое горе, а тут еще жена донимает его своими укорами. Неужели она хочет унизить его? Это слишком жестоко…

— Хватит, не будем больше… — дрожащим голосом произнес он. — Ты не должна говорить так… Я и без тебя знаю…

— Что? Что знаешь? — не унималась жена.

Они не переставали оскорблять друг друга, и каждый считал себя правым. Им и в голову не приходило: будь они сдержаннее, они бы славно жили, потому что любили и жалели друг друга. И вот теперь они выискивали самые обидные слова, чтобы как можно больнее задеть один другого. В конце концов жена, схватив ребенка в охапку, всхлипывая, выбежала в соседнюю комнату. А муж продолжал сидеть, обхватив голову руками и плотно сжав губы. Злость бушевала в нем. Ох, как бушевала!

И вдруг он рассмеялся. А что, если жена настолько пристрастилась к ссорам, что без них жизнь кажется ей и вовсе безотрадной? И он решил остаться дома, чтобы время от времени тешить жену ссорами, раз это ей так необходимо. Здесь как в теннисе или фехтовании: кто кого!.. Он расхохотался.

Ведь смех — это испытанное средство от всех бед…

1941

Перевод Н. Никулина.

Даже имя его звучало странно. Что стоило назвать человека Кео, Кот или Ха или, на худой конец, Донг. Все было бы лучше. Так нет, его нарекли Чать Ван Доань. Не имя, а пушечный залп. Громыхает прямо в ухо.

И физиономия у него была преотвратная, вся какая-то перекошенная. Скулы торчали угрожающе. А щеки словно нарочно ввалились, выпячивая скулы. Нос, сдавленный у переносицы, брал свое, расплющиваясь книзу, чтобы усесться на изрядном черном полумесяце — ни дать ни взять буйволовы рога. Но это были усы. Они то шевелились и подрагивали, то застывали неподвижно. Зубы росли вкривь и вкось, раздвигая губы, будто собравшись вцепиться в первого встречного, точь-в-точь как у собак, скалящихся друг на друга. Все это еще бы можно было ему простить. Кто знает, не виновата ли здесь повивальная бабка? Хуже, что и глаза его — а в них отражена душа человека — тоже внушали отвращение. Узкие, маленькие, они бегали по сторонам, подмаргивая и поблескивая, словно насмехаясь над всеми и презирая всех и вся. То уставятся на вас нагло, то косятся с ехидцей. Они взирали на мир с гордостью и самодовольством, словно очи славного мужа, чье единое слово может сдуть человека прочь, как пушинку. И глядеть-то на них было тошно!

Даже волосы Чать Ван Доань стриг не как все люди. По особенной моде. Сам он свою прическу называл «спереди прогресс, сзади бонза». Со лба несколько длинных прядей зачесывались кверху. А выскобленный бритвой затылок напоминал здоровенный грейпфрут. «Для чистоты», — пояснял он, щелкая языком. Это — будучи в хорошем настроении. В дурном настроении он ничего подобного не говорил. Да и вообще он не любил говорить о себе. Пусть, мол, толкуют о нем что угодно; он все одно поступит по-своему. Зачем еще объяснять да оправдываться?

И ел, и одевался он на свой лад. Ну, о еде распространяться нечего. У себя в дому всяк ест и пьет, как ему нравится. Сосед — по-одному, я — по-другому. У каждого свой уголок, где ему хорошо и вольготно, это хоть немного облегчает нам жизнь. Запри за собой дверь и выделывай что угодно, тут уж тебе на всех начхать. Зато на улице всякой свободе конец. Изволь приодеться да вести себя поприличней. И все это — ради посторонних глаз. Именно ради них; и хотелось бы мне отыскать человека, который не жаждет им угодить хоть самую малость. Ну, а если кто желает ублажить их в полную меру, это, скажу я вам прямо, только к лучшему. Но Чать Ван Доань был не таков. Едва речь заходила о его манере одеваться, люди вспоминали зиму. Когда же, как не зимой, иные люди напяливают на себя что ни попало — не красоты ради, а чтобы согреться. Так и Доань: всю зиму напролет расхаживал он в пардесю [16] Пардесю (от фр. «pardessus») — верхнее платье, пальто. , буром, как собачья шкура. Он приобрел это свое одеянье, еще когда был солдатом в Европе, и отдал за него в то время тридцать семь франков. Сукно — первый сорт! С тех пор, почитай, миновало годков тридцать — не меньше. Подкладка давно изодралась. А верх хоть бы что. И грело пардесю жарче десятка стеганых телогреек. Он не снимал пальто ни днем, ни ночью; в нем ел и спал, прогуливался и занимался делами. Жаль, осталось оно без единой пуговицы. Но он пришил к каждой поле по здоровенному куску толстого крученого шнура. Шнуры эти походили на весла. И, шагая по полю за плугом, он стягивал их узлом на спине. Прочно и на вид прилично, не хуже шитого пояса. На прогулке же или по дороге в динь [17] Динь — общинный дом. он развязывал шнуры, и они болтались под длинными полами. А он знай вышагивал с невозмутимейшим видом. Кто бы посмел в такой миг утверждать, будто в этом пардесю пашут землю?! А если и окажут, что с того?