Нам Као - Избранное

Шла вторая мировая война. Землю, охваченную смертоносным огнем, заволокло дымом пожарищ и пороховой гарью.

В те годы мы часто бродили по улицам Ханоя, затерянного, по тогдашним понятиям, где-то на краю света, в отдаленном конце Азии, у самого Тихого океана. Жизнь наша в ту пору складывалась из сплошных лишений и горестей. Смерть подстерегала повсюду. Смертью грозили громыхавшие рядом выстрелы и разрывы бомб. Люди гибли от голода. Умирали под пытками, которые с помощью последних технических новшеств были весьма усовершенствованы колониальной охранкой.

И все же мы были исполнены веры. Мы брели по пустыне, отравленной ненавистью, но сердца наши бились надеждой. Мы верили в конечное торжество справедливости. Верили, что Советский Союз разгромит фашизм и спасет человечество от гибели. Верили в неизбывную животворящую силу родной земли, в свою судьбу.

Оптимизм — исконная черта нашей вьетнамской нации — придавал нам силы; и как бы трудно ни приходилось нам, мы не разучились смеяться, не утратили бодрости духа. Поистине неистребимой оказалась любовь к жизни, унаследованная от предков, и велика была сила идей, вложенных в нас властной рукою времени.

Вот почему сегодня, думая о книгах Нам Као, я прежде всего вспоминаю, какими мы были в те годы. Да это и невозможно забыть. Худые, хилые, в заношенной до дыр одежде, с лицами, посеревшими от горя. Но дух наш стремился ввысь и мечты наши были прекрасны.

Жизнь наша, наши книги и наша борьба сплавлены были в единое целое. И Нам Као, чьим личным горем сделались мрак и боль, заполнившие его землю, стал писателем и солдатом.

Не счесть, сколько тяжких испытаний пришлось пройти человеку на планете Земля за последнюю половину столетия. Но, быть может, нигде могучие и свирепые волны этой грозовой эпохи не бушевали с такою силой, как на земле моей родины. Нас бросало в бездну тягот и скорби, возносило на гребень великой борьбы, и, пройдя между жизнью и смертью, мы вышли в сегодняшний день.

Пожалуй, деревенский мир Вьетнама со всеми его бедами, с его нищими, обездоленными людьми, изображенный в книгах Нам Као, это как бы символ целой страны, ее не столь уж и отдаленного прошлого. Читая прозу Нам Као, мы словно видим воочию ее автора, простого вьетнамца, — таким был тогда каждый из нас. Он родился и вырос в деревне, но жизнь заставила его бросить старую свою деревушку, скитаться из города в город, осесть на время в Ханое, потом в Сайгоне — в поисках средств к существованию. Но всякий раз он снова и снова вынужден был отправляться в дорогу — еще беднее и неприкаянней прежнего. И думал о том, что все-таки там, за чертой рокового круга, объявшей эти нищие улочки и дороги, все эти горькие месяцы и дни существует другая, устроенная по-иному жизнь. Ему казалось — ежедневно, ежечасно, — будто шагает он не по своей земле, будто вокруг него не родина, а чужбина. И думаю я, нет горше муки, чем на отчей земле чувствовать себя чужаком! От нее не скроешься, не спасешься даже в мыслях…

Вся жизнь становится подобной глухой, беспросветной полночи. Не случайно именно этим словом «Полночь» Нам Као назвал один из первых своих рассказов, где человек увядает и гибнет, как погибает опавший лист.

В нищете и тяготах жил не только простой люд, но и интеллигенты, вроде самого Нам Као. Чужим был для них даже лунный свет. Они ничего не хотели видеть и знать, им опостылела жизнь. «Ненужная жизнь» и «Лунный свет» — два других его рассказа тех лет.

Так, увы, только так жили люди. Обездоленные, лишенные даже надежды на счастье персонажи Нам Као ведут то же существование, какое в подлинной, непридуманной жизни выпало на долю его соотечественников, знавших одну лишь нужду, горе и слезы.

Но мрачные времена, но безрадостные судьбы не могли длиться вечно. Должны были прийти перемены, и они пришли. Во тьме засиял свет. Фашизм, раздавленный и уничтоженный, рухнул в пропасть. Над землей задули иные, новые ветры. Жизнь преображалась на наших глазах.

Персонажи Нам Као — это не только порожденье зримого материального мира, но и другого, невидимого, не всегда и не во всем ясного, но оттого не менее реального мира, который зовется человеческой душой; в данном случае — душой вьетнамца. Они стали как бы символами бытия, символами преломлявшегося в каждом из нас времени.

Близилась середина двадцатого столетия. Пожалуй, никогда еще вьетнамское общество не переживало подобной нищеты и упадка. С конца прошлого века, когда французы завоевали Вьетнам, страна изнывала под колониальным игом. Но после вторжения на нашу землю японских фашистов иго это стало и вовсе невыносимым, кошмарным бременем. В социальной и духовной сферах невозможно было сыскать и самую крохотную отдушину. По разграбленной дотла стране скитались тысячи и тысячи бесправных бездомных людей; они падали замертво, как подрубленные под корень деревья, как птицы с перебитыми крыльями. Согласно отнюдь не полным подсчетам голод только на Севере страны унес миллион человеческих жизней.

И это трагическое время нашло свое воплощение — вплоть до мельчайших, порой неправдоподобных штрихов — на страницах прозы Нам Као.

Он в ту пору запоем читал Доста (у нас, во Вьетнаме, чужеземные имена принято разделять на слоги: До-сто-ев-ский; как принято также людей дорогих и близких называть по одному слогу их имени). Шедевры русской классики, пусть тогда еще во французских переводах, пришли и к нам, в далекую страну на берегу Восточного моря [1] Восточное море — старинное название Тихого океана. . Мы зачитывались «Преступлением и наказанием», «Братьями Карамазовыми», «Белыми ночами»; читали и перечитывали «Палату номер шесть» и другие чеховские вещи. Впервые была переведена на вьетнамский «Мать» Горького…

О книгах этих мы, помнится, яростно спорили. Огромный талант русских писателей раскрыл перед нами бескрайний бушующий мир; мы убедились, что и в других землях богачи — самые бесчеловечные и алчные стяжатели и убийцы, и такими они были во все времена.

Открытие это стало для нас озарением, и — что символично — пришло оно одновременно со светом путеводного огня, зажженного Коммунистической партией Индокитая. Партия поднимала массы на вооруженную борьбу, и благоприятнейшим фактором здесь стал приближавшийся крах фашизма.