Эрнст Гофман - Крошка Цахес, по прозванью Циннобер

Бальтазар рассчел, что время выступить на сцену с поэмой о любви соловья к пурпуровой розе. И вот он объявил с достодолжною молодым поэтам стыдливостью, что если б не боялся наскучить и мог надеяться на общее снисхождение, то решился бы прочесть последнее произведение своей музы.

Так как дамы переговорили уже о всех новостях, девушки обсудили последний бал у президента и согласились даже насчет нормальной формы новых шляпок, а мужчинам предстояли еда и питье разве часа через два, то все и начали просить Бальтазара не лишать общество этого приятного наслаждения.

Бальтазар вынул чисто перебеленную рукопись и начал читать.

Сочинение это, написанное в самом деле с чувством, одушевляло его более и более. В его чтении обнаруживался весь пыл любящего сердца. Тихие вздохи, не одно подавляемое «ах!» дам и девушек, громкие «прекрасно — божественно» мужчин приводили его в восторг, убеждая, что пьеса увлекает всех.

Наконец он кончил, и со всех сторон раздались восклицания:

— Что за прелесть — какия мысли — какая фантазия — какие стихи — какое благозвучие! — Благодарим за это божественное наслаждение! Благодарим, благодарим, г. Циннобер!

— Как? что? — воскликнул Бальтазар; но никто не обращал на него ни малейшего внимания; все бросились к Цинноберу, который, сидя на софе, величался, как индейский петух.

— Помилуйте, — сипел он своим гадким басом. — Слишком много чести — это так, безделка, которую я набросал наскоро нынче ночью.

— Дивный, божественный Циннобер! — восклицал профессор эстетики. — Друг, после меня ты первый из всех современных поэтов! Чудная душа, прииди в мои объятия!

Тут он схватил крошку с софы, приподнял вверх и начал целовать его. Циннобер дрягал ножонками, барабанил ими по огромному чреву эстетика и пищал: «Пусти, пусти! Мне больно — ох — я выцарапаю тебе глаза — я откушу тебе нос!»

— Нет, — воскликнул профессор, спуская крошку на пол. — Нет, любезный друг, это уж излишняя скромность.

— Прекрасно, молодой человек, — сказал Моис Терпин, встав из-за карточного стола и взяв Циннобера за руку. — Ты вполне заслужил все похвалы, которыми тебя осыпают.

— Кто же из вас, девушки, — кричал восторженный эстетик, — кто же из вас вознаградит дивного Циннобера поцелуем за его чудное стихотворение, полное истинного, глубокого чувства любви?

Кандида встала и с пылающими щеками подошла к крошке, стала перед ним на колени и поцеловала его.

— Да! — воскликнул тут Бальтазар в каком-то иступлении. — Циннобер! божественный Циннобер, ты сочинитель глубокомысленного стихотворения о любви соловья, к пурпуровой розе, тебе и дивная награда, тобой полученная!

С этими словами, он схватил Фабиана за руку и увлек за собою в соседнюю комнату.

— Сделай одолжение, — говорил он ему вне себя, — посмотри на меня хорошенько и скажи по совести, действительно ли я студент Бальтазар; в самом ли дели ты Фабиан, в доме ли мы Моис Терпина, не сон ли это, в уме ли мы? Ущипни меня за нос или покачай хорошенько, чтоб пробудить из этого дьявольского сна!

— Ну, скажи пожалуй, — возразил Фабиан, — можно ли так бесноваться из вздорной ревности, оттого, что Кандида поцеловала крошку. Ты должен, однако ж, сознаться, что стихотворение, прочтенное малюткой, в самом деле прекрасно.

— Фабиан! — воскликнул Бальтазар с выражением глубочайшего изумления. — Что ты говоришь?

— Что сочинение Циннобера превосходно и что Кандида поцеловала его. Вообще, мне кажется, в нем много такого, что дороже красоты телесной. Да и наружность его не так отвратительна, как мне показалось прежде. Во время чтения черты его так одушевлялись, что он становился даже прекрасным молодым человеком, хотя головка его чуть-чуть высовывалась из-за стола. Послушай, оставь свою вздорную ревность и подружись с ним как с собратом-поэтом.

— Как! — воскликнул Бальтазар яростно. — Мне еще дружиться с этим уродом? Да скорей я задушу его!

— Ну вот, ты решительно сошел с ума. Но возвратимся в залу. Верно, там случилось что-нибудь новое: слышишь громкие похвалы?

Механически пошел Бальтазар в залу за своим другом.

Моис Терпин стоял по середине комнаты с инструментами в руках, которыми верно делал какой-нибудь опыт. На лице его выражалось величайшее изумление. Все общество собралось вокруг маленького Циннобера, который стоял на цыпочках, опершись на тросточку и с гордым самодовольствием принимал похвалы, сыпавшиеся со всех сторон. Наконец снова обратились к профессору, который показал еще очень замысловатый фокус и снова восклицания: «Прекрасно! Чудесно, любезный г. Циннобер!»

Вот подскочил к малютке и сам Моис Терпин, восклицая громче всех: «Прекрасно, чудесно, любезный г. Циннобер!»

В обществе находился молодой принц Грегор, слушавший лекции в университете. Этот принц Грегор был красивый мужчина; в обращении, во всех его движениях была заметна привычка находиться в высшем кругу, и он-то не отходил от Циннобера ни на одно мгновение и теперь превозносил его прелестнейшим поэтом и искуснейшим физиком.

Странна была группа, составившаяся из этих двух противоположностей. Высоко подняв свой длинный нос, уродливый Циннобер топорщился перед стройным принцем, беспрестанно то опускаясь, то поднимаясь на цыпочки. Но взоры всех дам были устремлены на него, а не на прекрасного принца.

— Ну, что вы скажете о моем любезном г. Циннобере? — спросил Моис Терпин, подошед к Бальтазару. — Много кроется в этом человеке и, обсудив хорошенько, я предугадываю его настоящее звание. Пастор, который воспитал и рекомендовал его мне, недаром выразился об его происхождении чрезвычайно таинственно. Ну, посмотрите только на его благородное, непринужденное обращение! Он непременно княжеской крови, а может быть даже и королевской.

В это самое время, доложили, что готов ужин. Циннобер подошел ужасно неловко к Кандине, схватил ее грубо за руку и повел в залу.

В бешенстве, не смотря на темноту ночи, на дождь и ветер, бросился Бальтазар домой.

На мшистых камнях сидел Бальтазар в самой дикой части леса и, полный думы, смотрел в глубь расщелины, на дне которой шумел ручей между обломками скал и кустами. Тучи неслись по небу и скрывались за дальними горами. Шум деревьев и ручья раздавался как глухое стенание, по временам сливавшееся с пронзительным криком хищных птиц, которые, вылетая из мрачных ущелий, поднимались высоко к небу и как будто гнались за летящими облаками.