Эрнст Гофман - Крошка Цахес, по прозванью Циннобер

Бальтазару казалось, будто слышит в чудных голосах леса безутешную жалобу природы, будто сам должен уничтожиться в этой жалобе, будто все его бытие — чувство глубочайшего, непреодолимого страдания. Грусть сдавливала его сердце, и между тем как слезы одна за другою капали из глаз, ему чудилось, что духи потока выглядывают из волн и протягивают к нему свежие белые руки, чтоб стянуть его в прохладную глубь.

Вдруг вдали раздались веселые звуки охотничьих рогов, коснулись сладостным утешением его слуха и снова пробудилось в груди его страстное стремление, а с ним и надежда. Он огляделся вокруг; звуки не умолкали, и ему показалось, что зелень леса не так уже мрачна, шум ветра, говор листьев не так печален.

— Нет! — воскликнул он, вскочив с своего места и устремив пылающие взоры вдаль. — Нет, есть еще надежда! Что-то враждебное, чародейственное восстало против моей любви — это верно; но я уничтожу все чары, хоть и с собственной гибелью. Когда, увлеченный чувством, грозившим разорвать грудь, я открыл мою любовь прелестной, дивной Кандине, разве я не видал в ее взорах, не чувствовал в тихом пожатии руки, что я счастлив, бесконечно счастлив! И вот, только что появится это крошечное чудовище, вся любовь ее обращается к нему; она не спускает с него глаз, и страстные вздохи вырываются из груди, когда урод к ней подойдет или даже схватит за руку. Нет, нет, тут что-нибудь да не так. Если верить бабьим сказкам, можно подумать, что он чародей и всех морочит. Что же это значит? Все смеются над гадким карликом и потом вдруг, только что покажется, превозносят как умнейшего, ученейшего и даже красивейшего из всех студентов. Да что я говорю, мне самому не кажется ли часто, будто он и умен и хорош собой? Только в присутствии Кандиды чары теряют силу, и я вижу в г. Циннобере глупую, отвратительную мартышку. Но как бы то ни было, я пойду против всех чар! Не знаю, какое-то темное предчувствие говорит мне, что я найду наконец оружие против этого демона!

Бальтазар пошел назад в Керепес. Вышед на дорогу, он увидал маленькую повозку, из которой кто-то махал ему белым платком. Он подошел поближе и узнал Винченцо Сбиокка, знаменитого скрипача, которого очень уважал за его прекрасную выразительную игру и у которого два года брал уроки.

— Я очень рад, — воскликнул Сбиокка, выскочив из повозки, — что встретился с вами, любезнейший г. Бальтазар, дорогой друг и ученик мой; а то пришлось бы уехать, не простившись с вами.

— Как, г. Сбиокка, — спросил изумленный Бальтазар, — вы оставляете Керепес, где вас все так любят и уважают?

— И где все перебесились, — возразил Сбиокка, вспыхнув от внутренней досады. — Да, г. Бальтазар, я оставляю Керепес, очень похожий на большой дом сумасшедших. Вчера вы были за городом и потому не могли быть в моем концерте, а то, верно, защитили бы меня от беснующейся толпы.

— Да скажите, ради Бога, что такое случилось?

— Я играю труднейший концерт Виотти, концерт, который составляет мою радость, мою славу! Вы слыхали его и всегда приходили в восторг. Могу сказать, что вчера я был в необыкновенном духе, то есть anima, в необыкновенном расположении, то есть spirito alato [8] Одушевлен; окрылен духом ( итал .). . Ни один скрипач в мире, даже сам Виотти, не сыграл бы так, как я в этот раз. Когда я кончил, зала застонала от рукоплесканий и кликов восторга. Взяв скрипку под мышку, выступал я вперед, чтоб отблагодарить — но что же увидал, услышал! Не обращая на меня ни малейшего внимания, всё теснится к одному углу залы и ревет: «Bravo, bravissimo, божественный Циннобер — что за игра — какое выражение, какое искусство!» Я врываюсь в толпу, в средине стоит уродливый карлик и сипит отвратительным голосом: «Благодарю, благодарю — я играл как мог — я, конечно, первый скрипач во всей Европе, во всем мире». — «Чёрт возьми! — воскликнул я. — Да кто ж после этого играл: я или этот червяк?» Карлик продолжал благодарить слушателей — я вышел из себя, бросился на него и хотел взять полную аппликатуру, но меня удержали, занесли какую-то чушь о зависти, недоброжелательстве. Между тем кто-то закричал: «И какое сочинение — божественный Циннобер — дивный компонист!» — «Да, Боже мой! — восклицал я еще громче. — Неужели все сошли с ума? Концерт — Виотти, а играл его я — я, известный скрипач Винченцо Сбиокка!» Но тут заговорили об итальянском бешенстве, то есть rabbia, об ужасных случаях, схватили меня, вывели в другую комнату и начали обращаться, как с больным, с беснующимся. Не прошло и четверги часа, как вбегает синьора Брагацци и падает в обморок, с ней случилось то же, что и со мною. Только что она кончила свою арию, как вся зала огласилась громогласными: «Bravo, bravissimo, Циннобер — нет в целом мире такой певицы, как Циннобер» — и он снова сипел свое проклятое: «Благодарю, благодарю». Синьора лежит теперь в горячке и едва ли встанет, а я спасаюсь бегством от безумного народа. Прощайте, любезнейший г. Бальтазар! Если увидите синьорино Циннобер, то скажите ему, пожалуйста, чтоб он не встречался со мной ни в одном концерте, а то я ухвачу его за паутинные ножки и пропущу сквозь F контрабаса — там он может хоть целую жизнь разыгрывать концерты и распевать арии. Прощайте, г. Бальтазар, да пожалуйста, не оставляйте скрипки.

Тут он обнял изумленного Бальтазара, вскочил в повозку и быстро поскакал по дороге.

— Ну, не говорил ли я, — рассуждал Бальтазар сам с собою, — что Циннобер чародей и отводит глаза?

В это самое мгновение мимо его быстро пробежал молодой человек, бледный, расстроенный, с отчаянием во взорах. Сердце Бальтазара сжалось. Он узнал в юноше одного из друзей своих и бросился за ним в глубину леса.

Пробежав шагов двадцать или тридцать, он увидал референдариуса [9] Референдарий — в Германии низший чиновник, юрист-практикант при государственном учреждении или суде. Зачастую его практика не оплачивалась. Пульхера.

— Нет, — воскликнул он, остановившись под высоким деревом и подняв глаза к небу, — нет, я не перенесу этого срама! Все погибло! Осталась одна могила. Прощай, жизнь — мир — надежда, и ты, моя милая!

Тут он выхватил из кармана пистолет и приставил ко лбу.

С быстротою молнии бросился к нему Бальтазар и вырвал пистолет, восклицая: «Пульхер! Что с тобою? Что ты делаешь!» Референдариус опустился в полубеспамятстве на траву и долго не мог прийти в себя. Бальтазар сел подле него и утешал, как мог, не зная причины его отчаяния.

Несколько раз спрашивал он, что с ним случилось, как дошел он до ужасного намерения лишить себя жизни. Наконец глубокий вздох облегчил грудь Пульхера.

— Ты знаешь, любезный друг, — начал он, — как затруднительно было мое положение, как я полагал все мои надежды на вакантное место тайного экспедиента у министра иностранных дел; знаешь, с каким старанием, с каким рвением готовился я к этой должности. Работа моя заслужила совершенное одобрение министра. С какою уверенностию явился я к нему сегодня поутру для словесного испытания. В зале, я нашел известного тебе урода Циннобера. Легационс-рат, которому препоручено было испытание, подошел ко мне и объявил очень ласково, что желаемого мною места ищет и г. Циннобер и потому он будет экзаменовать нас обоих. «Вам нечего опасаться этого соперника, — прибавил он мне на ухо, — сочинения, им поданные, никуда не годятся». Испытание началось; я отвечал на каждый вопрос. Циннобер не знал ничего, бормотал вместо ответа какую-то чушь, которой никто не понимал и, дрягая немилосердо ногами, падал даже раза два со стула, и я должен был поднимать его. Сильно билось мое сердце от радости. Ласковые взгляды, которые бросал на него легационс-рат, принимал я за самую горькую насмешку. Испытание кончилось. Представь же мой ужас, когда советник вдруг обнял малютку, воскликнув: «Чудесный человек — сколько знаний — какая сметливость!» — и потом, обратившись ко мне, прибавил: «Г. референдариус Пульхер, вы обманули меня ужаснейшим образом — вы ничего не знаете — и — извините, как осмелились вы явиться на испытание в таком виде; вы не могли даже усидеть на стуле, два раза падали, и г. Циннобер должен был поднимать вас; — трезвость и рассудительность — необходимые качества для дипломата. Прощайте, г. референдариус». Я все еще принимал это за глупую шутку и решился пойти к министру. Он велел мне сказать, что удивляется, как мог я явиться к нему после того, что случилось на испытании, что место отдано г. Цинноберу. Какое-то дьявольское наваждение лишило меня всего, и я добровольно жертвую духам мрака жизнию! Оставь меня!