Чарльз Сноу - Лакировка

— Идите сюда! — сказал он, весь светясь радостью, словно день был удивительно удачным. — Вас настоятельно приглашают.

Он был красив той красотой, которую иностранцы считают типично английской, хотя в Англии она встречается очень редко. Пушистые светлые волосы, впрочем, того рода, которые к двадцати девяти годам (он был ровесником Поля Мейсона) начинают редеть. Прекрасные, очень большие глаза, не водянисто-голубые, а почти синие. Матово-бледная свежая кожа. О нем нередко говорили, что ему дано все. Как сказала Кейт, на него изливали слишком много любви. За ним, бесспорно, буквально гонялись — не только женщины, но и мужчины. Он все это принимал благодушно и, предположительно, не без удовольствия. Он любил оказывать услуги и был внимателен в мелочах. Возвращаясь с Хамфри к своей бабушке, он заговорил о ней.

— Она держится поразительно хорошо, — сказал он.

— Но ее душевное состояние, как оно, по-вашему?

— А по-вашему? — Лоузби быстро улавливал то, что оставалось несказанным.

— Мало кто из нас способен так держать себя в руках. Но во что это ей обходится?

— У немцев есть старая военная поговорка. — Лоузби говорил вполголоса. — Важно не что ты чувствуешь, важно, как ты себя ведешь.

Лоузби был военным, капитаном стрелкового полка, в котором служили многие поколения его предков. Служил он в Западной Германии, где, наверное, и подхватил эту безжалостную формулу.

— Полагаю, вы приехали из-за этого? — спросил Хамфри тоже вполголоса, потому что они уже подходили к скамье.

— Конечно, я должен был с ней увидеться.

Он повернулся к леди Эшбрук. Лицо его вновь сияло безоблачной радостью, и он бодро объявил:

— Успел его схватить. Вот он!

— А, Хамфри! Очень мило, что вы пришли, — сказала леди Эшбрук совсем как тогда, в четверг.

— Ну, если здесь Лоузби, так ли уж нужен я?

— Я рада любому более или менее приличному обществу. — Она саркастически улыбнулась, но тон у нее был ласковый. И тут же, чтобы не давать волю нежности, она спросила: — Скажите, я ошибаюсь или сейчас правда очень жарко?

— Бабуленька! Это еще мягко сказано. Лучше я уведу вас домой…

— Ты хочешь сказать: лучше для тебя, милый? Нет, я думаю, мы можем еще немного потерпеть. Я не так часто пользуюсь солнцем.

Обычные слова. Но, возможно, они подразумевали, что ей недолго осталось пользоваться солнцем. И ответ Лоузби был тоже обычным:

— Бабуленька, пожалейте меня. Я опасаюсь не за вас, а только за себя. Я ведь не так вынослив.

Действительно, бледная северная кожа на его лбу и щеках совсем побагровела. Он был в одной рубашке и в летних брюках, и вечером какой-то девушке — Сьюзен, а может быть, и не Сьюзен — придется намазать его чем-нибудь от солнечных ожогов.

— Потерпи. Мы скоро уйдем, милый.

Леди Эшбрук не собиралась уступать. Она вела себя, как пресыщенная всеобщим вниманием капризная красавица. Между ними — привыкшей к ухаживаниям старухой и избалованным молодым человеком — разыгрывалось, как заметил Хамфри, что-то очень похожее на флирт. Лоузби умел справляться с ней как никто другой. В разговоре выяснилось, что он явился к ней с цветами и с ящиком шампанского. А завтра под вечер он устраивает для нее бридж. И приглашает Хамфри. Вот тут шампанское и пригодится. А сегодня она обязательно должна выпить полбутылки на сон грядущий.

Лоузби источал дружелюбие, точно счастливый ребенок. Хамфри не сомневался, что он не притворяется. Ну а бабушку он может быть, кроме того, и любит? Конечно, не исключено, что в этой любви есть и корыстный элемент. Он единственный из ее родственников, к которому она привязана. Кому же еще должны достаться ее деньги? Возможно, он старается закрепить их за собой. Так называемые легкие люди нередко умеют позаботиться о себе гораздо лучше расчетливых. Тем не менее вот так разыгрывать любовь было бы очень трудно. Но одно он отказывался сделать. Она хотела, чтобы он пробыл у нее весь вечер, пока она не ляжет спать.

— Я останусь до семи. Но потом мне необходимо будет уйти.

— Так рано?

— Мне очень жаль, бабуленька. Я бы не поехал, если бы мог.

— Ну так не езди. Ты ведь прекрасно умеешь находить веские причины. И всегда умел.

Лоузби улыбнулся сияющей бесстыжей улыбкой.

— Боюсь, на этот раз ничего не получится. Я обещал. Еще несколько недель назад.

— Полагаю, у тебя свидание, — сказала она.

— Полагать никому ничего не возбраняется, правда? — ответил он. — А в ваши грешные дни вы так и говорили: у меня свидание?

— Мы вообще говорили гораздо меньше, чем твои приятели, — сказала леди Эшбрук. — С нашей точки зрения, это делало бы все пресным.

— Ну, мы говорим о том, что спим вместе. Громко. Во всеуслышание. Но если кто-нибудь думает жениться, тут уж приходится шептать. Это вот действительно стыдно. А потому держится в глубочайшем секрете.

— Ты думаешь жениться? — В ее тоне был упрек, страх, а может быть, и ревность.

— Бабуленька! Если мне это когда-нибудь взбредет в голову, я вам тут же скажу.

Они продолжали фехтовать. При всей его готовности делать приятное он был упрям не менее ее, и как она ни поддразнивала, ни уговаривала, ни требовала, ни улещивала, ей не удалось добиться, чтобы он остался у нее на весь вечер. Только к одной уловке она не прибегла, хотя именно эта уловка, подумал Хамфри, и могла бы оказаться действенной. К шантажу жалостью. Им она не воспользовалась. Даже не намекнула, что в ее состоянии ей хотелось бы, чтобы рядом был кто-то любящий.

Позже Хамфри отправился на обычную субботнюю встречу с Алеком Лурией. Встречались они в старой пивной, которую обитатели прилегающей части Белгрейвии именовали своим заведением. Эта ничем не примечательная пивная находилась на улице, ведущей от Итонской площади в сторону Букингемского дворца. Лурия питал к ней слабость и любил потолковать о том, как удобно умеют устраиваться англичане — ни в одной другой стране, где ему доводилось жить, ничего равного этой пивной не было. Обширный тихий зал с тремя уютными нишами, обитые кожей стулья и скамьи, атмосфера непритязательности и непринужденности. В этот вечер около шести часов в зале там и сям сидели человек двадцать посетителей, по большей части местные жители, заглянувшие сюда выпить перед обедом.

Самое мирное время. Хамфри с Лурией устроились в дальнем углу, блаженно вытянув ноги под столиком, на котором стояли пинтовые кружки с пивом. Лурия, любивший английские пивные, английское пиво тем не менее не любил, однако оно было неотъемлемой частью ритуала, и он терпел.

Они разговаривали вполголоса, но оживленно. Хамфри требовались точные сведения о Томе Теркилле. Это было связующее звено между ним и Кейт, принимавшей к сердцу судьбу дочери Теркилла, — таким образом они могли общаться, обходя молчанием собственные чувства. И Хамфри прибег к помощи Лурии, у которого в Лондоне знакомых было больше, чем у среднего лондонца, и который, кроме того, в финансовых вопросах не был таким наивным простаком, как Хамфри. Лурия добросовестно навел справки, нисколько не скрывая, что извлекает из этого массу удовольствия. Теперь он объяснял — а объяснять он умел великолепно. Он считал, что любая покупка или продажа компаний или игра на бирже неизбежно сопряжена с какими-то ловкими или темными махинациями. Теркилл безусловно не делал ничего противозаконного, да и непорядочного, возможно, тоже. Не исключено, что он был несколько неосторожен, если принять во внимание ханжеское недоверие, с каким англичане относятся ко всем, кто наживает деньги, — за исключением, разумеется, тех случаев, когда лишнее получают они сами с помощью тотализатора, пари или забастовок, сказал Лурия, глядя печально и сардонически. Теркилл, несомненно, нажил много политических врагов как среди тори, что вполне естественно, так и среди левого крыла собственной партии, что опять-таки вполне естественно. Кроме того, он, по-видимому, сумел нажить на редкость много личных врагов.