Чарльз Сноу - Лакировка

Собственно говоря, почти каждый вечер ее можно было бы увидеть в небольшом сквере над рекой за площадью Сент-Джордж. Около шести часов она выходила из своего дома на Чейн-Роу и сворачивала на набережную. Рядом с ней, подпрыгивая, бежал ее сынишка. И вечером в ту пятницу, когда Хамфри присутствовал на инструктаже, прохожие, возможно, обращали внимание на миловидную молодую женщину в простом и элегантном белом костюме, стройную и изящную, которая, сжимая одной рукой светлый зонтик, а другой — запястье маленького мальчика, терпеливо выжидала минуту, чтобы перейти улицу. Устремляющиеся за город машины двигались сплошным потоком. Наконец они вошли в сквер, и она отпустила мальчика побегать.

Сидя на скамье, Селия ясным безжалостным взглядом художника рассматривала статую Уильяма Хаскиссона. Правое плечо у него было обнажено — скульптор облачил его в тогу римского сенатора. На чей-то викторианский вкус, на чей-то личный вкус это выглядело наиболее подходящим. Он погиб, попав под один из самых первых паровозов в мире, который двигался со скоростью десяти миль в час. По-видимому, ничего другого от него и ждать не приходилось, рассеянно подумала она и раскрыла зонтик, чтобы укрыться не от зноя, но от косых лучей вечернего солнца. Она пользовалась зонтиком не потому, что копировала леди Эшбрук. Хотя леди Эшбрук одобряла ее стиль, она вовсе не переняла его у старой дамы. С зонтиком она ходила потому, что он был удобен, и потому, что он ей нравился. Она была сама себе хозяйка. И подумала, что, бесспорно, никому теперь не принадлежит.

Она была способна думать так, но все равно испытывала грусть. Не горечь, не ожесточение, а грусть. Она потеряла Поля. Но она не винила его. И себя не винила. Так уж устроен мир. А вернее, так уж устроена она. По самой своей природе обречена терять. Другие думают, что у нее есть все. Красота. Нет, безусловно, она не красавица, но достаточно миловидная. Достаточно умная. И умеет быть интересной — с теми, кто ей приятен. Еще подростком она замечала, что не так уж мало мужчин считают ее привлекательной. Некоторые из них ей нравились. И те, кто ей нравился, могли найти в ней все, чего ждали от женщины. Как ей казалось, в постели она была не слишком страстной, но и не холодной — с ней было легко. Такой она была с мужем. Она его любила. Он ушел от нее. Она любила Поля. Теперь и он ушел от нее.

Она посмотрела на своего сынишку, который на четвереньках подбирался по траве к большой чайке. Она и его любила — более беззаветно или, во всяком случае, более самозабвенно, чем мужа и Поля. И он тоже уйдет от нее? Конечно. Иначе и быть не должно. Пока он маленький, он будет в какой-то мере принадлежать ей. Но, вырастая, сыновья не должны цепляться за материнскую юбку. И она этого не хотела бы. Впрочем, она его и не удержала бы, это разумелось само собой. Все они так просто, так неизбежно, почти по-дружески уходили от нее.

Она думала о себе и ни о чем другом. Смерть леди Эшбрук, знакомые на Эйлстоунской площади — все это отодвинулось куда-то далеко в прошлое. Ностальгия, неотвязные воспоминания не были ей свойственны. Вспоминала она только Поля. Не с ненавистью, не с жаждущей тоской, но как того, кто должен был бы прийти и все не шел. Когда он ее поддразнивал, глаза у него были живые, внимательные, сосредоточенные. Когда его охватывало желание, у него белели крылья носа. В постели (словно бы в полном противоречии с его характером) он говорил не переставая, пылко, лихорадочно и так до самого финала.

Поль ушел от нее. Ей не понравилось, когда эта девчонка Сьюзен начала к нему подбираться, но она слышала, что у Сьюзен с ним ничего не вышло. Не та, так другая, покорно думала Селия. Почему она не попыталась его удержать? Почему она обречена терять и терять?

Когда они устроили прием в честь леди Эшбрук (никто из них не забыл этого вечера, а некоторые продолжали чувствовать себя в чем-то виноватыми), она попыталась довериться Хамфри. Она уже знала, что Поль ускользает от нее. И не жалела себя. Жалости к себе у нее было не больше, чем к другим. Разговаривая с Хамфри, она почувствовала облегчение: он тоже не жалел и не винил. Она старалась быть честной. Но даже самые честные в минуты потери ссылаются (не только вслух, но и в собственных мыслях) на причины, которые если и играют роль, то лишь второстепенную. Полю нужна партнерша в постели, думала она с обычной клинической ясностью. С этим все хорошо и просто. Но, кроме того, как она сказала Хамфри, ему нужна хозяйка дома, а для этого она не годится и потому рано или поздно они расстанутся.

Она долго рылась в своей душе и обнаружила лакуну, которая скрывала другую, спрятанную более глубоко. Она сумела бы понравиться любым людям, которых мог привести домой Поль. Она, возможно, показалась бы им непонятной или замкнутой, но она бы им понравилась: с самого детства она нравилась гораздо чаще, чем она об этом догадывалась. Она даже верила, что некоторые мужчины ее любят, но не верила, что она им еще и нравится. И дело было вовсе не в том, что она не могла быть с другими такой, как хотел бы Поль. Беда заключалась в том, что она не могла быть такой с самим Полем. А это уже ловушка судьбы, и распознать ее невозможно.

Умный, одаренный, он обычно бывал терпелив с ней и уверен в себе. Но при всей этой уверенности ему иногда требовался отклик, самый безыскусственный — какое-то ободрение, чувство, что она вся с ним. И когда — реже, чем другим, — ему был нужен этот простой отклик, она могла дать ему только крохотный обломок.

И так было всегда. И с родителями — она считалась с ними, умела быть забавной, но когда им требовалась просто любовь, они тоже получали крохотный обломок. Почему-то она не могла ни сама поверить, ни хотя бы сделать вид, что она обладает целеустремленностью. Никогда в жизни она даже самой себе не могла сказать, чего бы ей хотелось. Еще в юности, когда у нее, казалось, было все, когда за ней ухаживали, когда ее домогались, друзья спрашивали, что она собирается делать. А ей нечего было ответить, и тонким голосом, торопясь ускользнуть, она растерянно говорила, что, наверное, выйдет за кого-нибудь замуж. Так она и поступила. Ее муж был любящим, заботливым, добрым — добрее Поля, хотя и без его чуткости. Она тоже старалась быть любящей и заботливой. Этого оказалось мало. Он ни на что не жаловался. Он просто ушел от нее.

Иногда она думала, что, наверное, в те времена, когда браки заключались на всю жизнь, она чувствовала бы себя не такой неприкаянной: что человек сеял, то он и пожинал. И пусть ее муж спал бы с другими женщинами — значит, виновата она. И она приспособилась бы. Пусть бы и Поль спал с другими женщинами. Она тоже приспособилась бы.

Вот тут ее клиническая ясность ей изменила. Это настолько не отвечало ее характеру, что даже Поль удивился бы, но она была ревнива. И когда молоденькая Сьюзен попыталась подцепить Поля, ревность ее была острее и мучительнее, чем оправдывалось обстоятельствами. Но она ограничилась одной из своих бесцветных шуток. И только. Она не могла допустить, чтобы он увидел или догадался, что она испытывает на самом деле. Если бы она могла это допустить, возможно, все сложилось бы для нее лучше.