Сигрид Унсет - Кристин, дочь Лавранса

Фру Рагнхильд подошла к ним и встала рядом с Кристин, она пыталась вымолвить хоть слово. Монахини кричали, что завтра же прах покойницы будет предан земле. Но в Арнтура словно дьявол вселился. Он продолжал кричать:

– Ступай теперь же – тогда мы уверуем в милосердие Божье!..

Кристин выпрямилась, бледная и оцепеневшая:

– Я пойду.

Она подняла ребенка, передала его сестре Турюнн, оттолкнула в сторону мужчин и побежала к воротам, спотыкаясь о бугорки и кучи вырытой земли. Монахини с плачем бежали за ней, а сестра Агнес кричала, что она тоже пойдет. Потрясая сжатыми кулаками, аббатиса молча заклинала Кристин остановиться, но та, по-видимому, была не в себе…

У кладбищенских ворот в темноте поднялся страшный шум, а вслед за этим раздался голос отца Эйлива, который спросил, что это за тинг здесь собрался. Когда же на священника упал свет фонаря, все разглядели у него в руках топор. Монахини, как овцы, сгрудились вокруг священника, а парни заметались, торопясь скрыться в темноте, но у ворот были встречены человеком с обнаженным мечом в руках. Поднялась суматоха, забряцало оружие, и отец Эйлив громко крикнул в темноту:

– Горе всякому, кто нарушит покой кладбища!

Кристин услыхала, как кто-то сказал, что здесь появился силач-кузнец из Кредовейта, – и тут же рядом с ней вынырнул высокий и широкоплечий седовласый человек. Это был Ульв, сын Халдора.

Священник протянул Ульву топор – он брал его у кузнеца – и, забирая мальчика Туре от монахинь, молвил:

– Уже за полночь, однако нам всем лучше будет пойти сейчас в церковь: я хочу ныне же ночью дознаться обо всех этих делах.

Никто и не подумал его ослушаться. Но когда они вышли на дорогу, от толпы отделилась светло-серая женская фигура, тут же свернувшая на лесную тропинку. Священник закричал, приказывая ей вернуться и идти вместе с остальными. Голос Кристин ответил из темноты – она уже прошла немного вперед по тропинке:

– Я не могу вернуться, отец Эйлив, пока не сдержу своего обещания…

Тогда священник и кое-кто еще бросились бежать за ней. Она стояла, прислонившись к изгороди, когда отец Эйлив догнал ее. Он поднял фонарь – лицо Кристин было страшно бледным, – но, заглянув ей в глаза, понял, что она вовсе не лишилась ума, как он было опасался сначала.

– Пойдем домой, Кристин, – позвал он. – Завтра мы проводим тебя туда – я сам пойду с тобой…

– Я дала слово. Я не могу вернуться домой, отец Эйлив, пока не исполню обещанного.

Священник постоял немного, а потом тихо сказал:

– Быть может, ты и права. Ступай, сестра, во имя Божье.

Кристин, удивительно похожая на тень, скользнула в темноту, которая поглотила ее серую фигуру.

Когда Ульв, сын Халдора, внезапно вырос рядом с ней, она сказала отрывисто и резко:

– Ступай назад, я не просила тебя провожать меня.

Ульв тихо засмеялся.

– Кристин, госпожа моя, неужто ты еще не знаешь, что не все бывает так, как тебе вздумается? Ты не знаешь и того, что даже и тебе не всегда бывает под силу то, за что ты берешься? А ведь ты не раз в этом убеждалась. Ну а теперь я помогу тебе нести бремя, которое ты взвалила на себя.

Над ними шумел сосновый лес, а плеск волн на далеком берегу доносился до них то громче, то слабее, в зависимости от силы ветра. Они шли в кромешной тьме. Немного погодя Ульв сказал:

– Я ведь и раньше провожал тебя, Кристин, когда ты выходила по ночам, и потому мне кажется вполне пристойным, что я и на этот раз иду с тобой…

В темноте слышалось ее тяжелое, прерывистое дыхание. Один раз она споткнулась, и Ульв поддержал ее. Потом он взял ее за руку и повел. Спустя некоторое время Ульв услышал, что она плачет, и спросил, о чем это она.

– Я плачу, вспоминая, каким добрым и преданным был ты нам всегда, Ульв. Что я могу сказать?.. Я хорошо знаю: ты был таким по большей части ради Эрленда, но сдается мне, родич, ты всегда был более снисходителен ко мне, нежели я заслуживала своим поведением с самого начала.

– Я любил тебя, Кристин, не меньше, чем его. – Он смолк.

Кристин поняла, что он сильно волнуется. Потом он сказал:

– Потому-то мне и было так тяжко плыть сюда сегодня. Я привез для тебя такие вести, которые мне нелегко будет сообщить тебе, Кристин! Да укрепит тебя Господь Бог!

– Что-нибудь со Скюле? – немного помолчав, тихо спросила Кристин. – Скюле умер?

– Нет, Скюле был здоров, когда я беседовал с ним вчера, да и мало кто умирает теперь в городе от чумы. Но сегодня утром я получил вести из Тэутры… – Он услыхал тяжелый вздох Кристин, но она молчала. Немного погодя он сказал: – Уже десять дней, как они умерли. В монастыре осталось в живых всего четверо монахов, а на острове всех людей словно помелом вымело!

Они дошли уже до конца леса. На плоской равнине их встретили рокот моря и ветер, дувший прямо в лицо. В темноте виднелся белый просвет – полоса прибоя, бившегося в небольшом заливе о крутую светлую песчаную отмель.

– Она живет здесь, – сказала Кристин. Ульв почувствовал, что долгие лихорадочные судороги пробегают по всему ее телу. Он еще сильнее сжал ее руку:

– Помни, ты сама навлекла на себя это – и смотри не теряй головы.

Странно тонким и резким голосом, который подхватывал и относил ветер, Кристин произнесла:

– Сбудется теперь сон Бьёргюльфа – я уповаю на милость Бога и Девы Марии.

Ульв попытался было разглядеть ее лицо, но было слишком темно. Они вышли на берег, обнаженный отливом, – местами он так суживался под обрывом, что волны то и дело захлестывали им ноги. Им приходилось пробираться меж крупными камнями и кучами водорослей. Немного погодя перед ними мелькнули неясные очертания какой-то темной груды у самого песчаного склона.

– Побудь здесь, – коротко бросил Ульв.

Он отошел от нее и стал ломиться в дверь. Она слышала, как он перерубил ивовые дверные петли и снова начал ломиться. Она видела, как дверь рухнула внутрь и он вошел в черный пролом.

Ночь была не очень ветреной. Но было так темно, что Кристин ничего не видела, кроме отдельных всплесков морской пены, вскипавшей и исчезавшей в тот же миг на живой поверхности моря, да блеска волн, разбивавшихся о берег залива. И еще она различала очертания черного конуса у самой отмели. И ей казалось, что она находится в преддверии смерти, в царстве, где обитает ночь. Грохот набегавших на берег волн и шум воды, сбегавшей обратно меж береговых камней, сливались воедино с гулом ее крови. Кристин казалось даже, что тело ее готово расколоться, подобно посуде, разбивающейся вдребезги. Грудь болела так, словно что-то распирало ее изнутри; голова стала легкой, пустой и будто продырявленной, а порывы ветра обдували ее и пронизывали насквозь. Со странным равнодушием она подумала: теперь, видно, она и сама заболела чумой, но она словно ждала, что свет прорвет тьму и хлынет, заглушая шум моря, и что тогда она погибнет, охваченная ужасом. Она натянула на голову капюшон, который сдуло было ветром, плотнее завернулась в свой монашеский плащ и застыла, скрестив под ним руки. Но ей и в голову не приходило молиться; словно душе ее и без того было трудно выбираться из обветшалой оболочки и при каждом вздохе что-то обрывалось в ее груди.