Лайош Надь - Избранное

Так хлопотали врачи. Но ведь были еще и аптекари! Запретить, указом полиции запретить употребление panacea magna, если она поступит в продажу! Истребить травы и прочие вещества, из которых возможно ее изготовление. Произвести повальный обыск в домах, и тех, у кого она будет найдена, арестовать, а самое снадобье конфисковать, потом сжечь и по ветру развеять прах.

К аптекарям присоединились домовладельцы. Их толкнуло на бунт весьма простое соображение: раз нет болезней, бездомным, стало быть, смерть не грозит, даже в лютый мороз, ночуя на улице, они могут не опасаться простуды легких; таким образом, беднейшие слои населения, которые едва наскребают на квартирную плату, перестанут страшиться призрака бесприютности, и тогда жестокая необходимость до последней капли крови бороться за деньги, нужные для крыши над головой, — исчезнет. Примерно так же рассуждали и ведомства общественного здравоохранения. Старшие чиновники вмиг сообразили, что к чему: «Если это месиво, или как там его, действительно себя оправдает, тогда, извините, нам всем придется выйти на пенсию». В кампанию против panacea magna включились больницы и санатории, их директоры, служащие, санитары и привратники. Работники «скорой помощи», собственники и горничные курортных заведений, знахарки и гадалки, психоаналитики и индивидуал-психологи, равно как и поставщики пиявок, специалисты по удалению мозолей, массажисты, воспитатели дефективных детей, оптики, бандажисты, сапожники-ортопедисты, могильщики и кладбищенские сторожа. Звонари тоже. И, естественно, попы. Последние весьма проницательно отметили, что человек, пока здоров, надут и высокомерен; он тогда лишь обращается к богу, когда его поражает недуг, когда душой его овладевает страх смерти или изматывает страдание. Застонали и лирические поэты: «Мы не позволим лишать нас наших страданий!» Мнение судей и адвокатов было предельно ясным: «Если преступность по большей части недуг, то мы действительно нуждаемся в недугах ближних». Мнение писателей, за исключением процентов двух или трех, также влилось в общий поток: «Если исчезнет слабоумие, кто станет читать наши творения?»

«Этого злобного джинна выпустили на нас из бутылки коварные диверсанты», — писала о д-ре Боромеусе в передовой статье самая уважаемая утренняя газета. Общественные организации посылали правительству петиции. Экстренно было созвано заседание парламента. Народ созывали на митинги. Ораторы гремели: «Подлые смутьяны подкупили этого лжеврача, способного на что угодно». А эксперты-графологи точно установили, что диплом д-ра Боромеуса подложный. Толпы людей вышли на демонстрацию. Люди приветствовали болезни.

— Да здравствует костоеда! Ура! Ура! — надрывался кто-то из демонстрантов.

— Ура! Ура! — мощно вторили ему голоса.

— Да здравствует рак желудка!

— Да здравствует зубная боль!

— Пропади она пропадом! — обмолвилась какая-то дура — уборщица с распухшей до размеров бочки головой и с перевязанным лицом. Ее сразу же линчевали. Правда, на розыски линчевателей была послана оперативная группа, но дело с мертвой точки не сдвинулось. Группы демонстрантов тащили восковые фигуры, изображавшие Гиппократа, Парацельса, Дженнера, Пастера, Коха, Беринга, Фрейда; они расстреливали фигуры из пистолетов, колотили их палками, вешали, снимали, снова вешали и наконец сожгли.

Под давлением общественного мнения правительство арестовало д-ра Боромеуса, конфисковало и уничтожило рецепт его изобретения, затем передало доктора в руки военного трибунала и, он как злодей, замысливший покушение на общество и человечество, был приговорен к смерти и казнен. Но и после его казни страсти не улеглись, буря, поднятая против panacea magna, еще долго, очень долго не утихала. Появились объемистые философские трактаты, раскрывавшие смысл бытия и доказывавшие, что смысл бытия заключен в страдании. Трактаты разошлись астрономическим тиражом, сочинители их загребли астрономические деньги и швыряли их без удержу на всякие удовольствия. Здоровых людей обложили специальным налогом и запретили вступать в брак. Больные в зависимости от степени недуга получали соответственные отличия и носили их, приколов к платью разноцветными лентами.

Если молодой крепкий мужчина приятной наружности окликал на улице красивую женщину, та, смерив его взглядом, полным омерзения, шипела: «Стыдитесь, молодой человек, ведь вы совершенно здоровы!»

1929

Перевод Е. Терновской.

В те времена в этом большом городе страх сжимал людям горло. Угрюмая мрачность, поселившаяся в глазах, затуманивала мозг, в глубине души шевелились воспоминания о мучительных страданиях, и память о них отравляла дни. Сердца, случалось, неистово бились, а порой людей охватывало чувство, будто сердце у них останавливается и куда-то падает, проваливается.

Да. Тогда по ночам у домов останавливались машины, из них выходили парни из специальных террористических отрядов, тихо переговаривались, по двое, по трое входили в дома, приказывали трясущемуся дворнику вести себя тихо, кое-кем интересовались, неожиданно появлялись у кого-нибудь в квартире и под каким-либо предлогом бесшумно уводили с собой.

Жертва шла, тяжело дыша, ноги ее подкашивались и, пытаясь выискать в лицах своих палачей что-то человеческое, какой-то намек на справедливость, поглядывала на них с нелепой надеждой на смягчение участи. Жертва робко дышала на маленькое пламя надежды, стараясь его раздуть: ведь палачи были вежливы и говорили, что речь идет всего лишь о допросе. Отдаваясь блаженной надежде, человек оказывался в глубине подвалов, а там надежда сменялась плачем, рыданьями, скрежетом зубов, ужасными воплями и хрипами, превращалась в кровавую баню, бешеный шквал ударов, увечье, проклятья, предсмертные судороги, стоны и мучительную гибель.

Жертвы шли одна за другой и никогда не возвращались обратно. Рыданья и жалобы вдов и детей не смягчали жестокие лица. Ответы на молящие вопросы звучали холодно, отрицательно. За громкий плач, причитания и проклятья матерей, вдов и сирот жестоко наказывали. Окаянное бедствие хуже войны, циклона, землетрясения, чумы, хуже самого адского ужаса, жуткое время, будь оно проклято, и будь прокляты все, в ком не стынет кровь при осознании этого.

Человек угрюмо сидел в своей комнате и читал. Но не понимал, что читает, ум его беспокойно метался, в воображении возникали окровавленные люди с содранной кожей, переломанными конечностями, и твердый, сильный человек бледнел, его бросало в дрожь. Он откладывал книгу, поднимался из-за стола, начинал расхаживать взад и вперед по комнате, потом останавливался, вздыхал: ему становилось стыдно.