Лайош Надь - Избранное

— Непременно будет улучшение. Я жду улучшения.

— Само собой. Жилищные цены не могут оставаться такими. И скажите, милый доктор, вы информированы? Будет ремонтный займ или не будет? Не за собственные же деньги нам дома в порядок приводить, они же — национальное достояние, государство заинтересовано, чтобы оно было в хорошем виде.

Горничная протирает окна столовой, выходящие на улицу. Окно открыто, она стоит босиком на краю карниза и драит верхнее стекло.

— Так, вот так, да повыше! Повыше, милашка, не жалейте своих нежных ручек, не отвалятся, — дирижирует госпожа хозяйка доходного дома.

Второй этаж, 10. «То-то, соседушка, так оно повелось, — не словам счет, а денежкам».

Первый этаж, 9. Комната в одно окошко да кухня. Здесь сдаются кровати. Старухе уже шестьдесят. Берется и за стирку и за глаженье белья. На лице мильон морщин, страдает склерозом, бывают головокружения, иной раз и падает, иногда даже очень больно. Тогда за ней ухаживают ее постояльцы — в основном это женщины. Один квартирант, мужчина за пятьдесят, просил ее руки. Но получил отказ. Эту историю рассказывает сама старуха; она не говорит, чтобы мужчина тот ей был несимпатичен, а все-таки она за него не пойдет, потому что бог знает, чего он захочет. С мужчины это станется.

По галерее третьего этажа носятся дети. За двумя девочками гонится мальчишка. Они весело и заливисто смеются. Дворничиха выходит во двор и кричит, задрав голову:

— Чего опять затеяли? чего разорались? А ну марш по домам!

На третьем этаже под номером двадцать девять мужчина поворачивается на диване, охает, вздыхает, ругается:

— А чтоб им пусто было, этой мелюзге, четверти часа вздремнуть не дают!

Распахивается дверь, мать вылетает, ловит свою дочку, тащит в квартиру. По дороге бьет, девочка плачет.

Второй этаж, 12. Черноусый мужчина завязывает перед зеркалом галстук. Он мрачен и безмолвен. Дама мурлыкает песенку. Прячет деньги в ридикюль, ридикюль прячет в шкаф и поворачивает в замке ключ. Черноусый мужчина видит все это в зеркале. В голове мелькают обрывки мыслей: прыгнуть бы, взломать дверь шкафа, вырвать ридикюль, забрать свои деньги и… и лучше разорвать… но галстук тем временем завязан, завязан красиво, он очень идет к рубашке и к костюму, — и мужчина уже примирился с судьбой. Дама поглядывает на мужчину чуть ли не с презрением, но не отдает себе в этом отчета, а главное — если бы кто-нибудь это заметил, она бы с негодованием протестовала… Напыщенные жирные буквы газеты видны теперь до конца. Итак, низшая точка нами пройдена. Правительство осознает свой долг и сумеет противостоять угрозе русского демпинга.

Первый этаж, 8. Потрепанный, неухоженный мужчина сидит в ветхом кресле, на голове у него радионаушники. Кастратный тенор вдохновенно, убежденно объемлет руладами город, всю страну, Европу: Десять пенгё двадцать филлеров — вот мой доход. На него пастушок проживет. «На него-о-о-о паа-стушооок про-живе-е-е-ет», — потрепанный мужчина впадает в задумчивость, — просто так, почти бессознательно. Может быть, человек этот с красивым голосом прав, слова его так неподдельны.

Первый этаж, 6. Две комнаты. Одна сдана. Хозяйка уехала к сестре в Буду. Жилец открывает отмычкой шкаф, достает из-под сложенных на полке салфеток две бумажки по двадцать пенгё и на их место кладет две по десять. Он истово убежден, что хозяйка либо решит, что тронулась умом, если думала, что в шкафу лежат двадцатипенгёвые бумажки, либо обвинит нечистого в том, что он обратил их в десятипенгёвые.

Первый этаж, 4. Молодой человек читает Гезу Гардони [53] Гардони Геза (1863—1922) — классик венгерской литературы. , «Свадьба Мартша Гёре». Он доволен собой. Вижу вывеску — как помню — «Выдавательство». Ну, сват, говорю, сюды мы зайдем. Тут я чую, выдадут обратно ту кацавейку, что у меня на Лигете с плеч сняли». Читатель смеется.

Второй этаж, 12. Черноусый мужчина вежливо прощается с Дамой. Из миниатюрного флакона Дама брызжет на отворот его пиджака несколько капель. Открывается, закрывается дверь. В окне напротив стоит горничная, на третьем этаже — беременная женщина: чуть отодвинув занавески, ждут, подстерегают. Они простояли так с того момента, как черноусый мужчина вошел в дом. «Чтоб он шею себе свернул, скотина!» — с ненавистью шипит женщина. «Какой красивый мужчина!» — шепчет в сладкой истоме горничная. Черноусый мужчина идет по галерее, сердито поскрипывают его ботинки. На лестнице он вдруг заторопился, он почти бежит. А снизу навстречу ему карабкается Ибойка. Ибойке три года, у нее белокурые волосы, она жует апельсин. Вскидывает свои черные глаза на мужчину. И он останавливается. Останавливается и чувствует, что должен погладить ее по головке. Он улыбается, а девочка смеясь говорит: «Дя-дя!»

Сверху раздается протяжный крик: «Ибойка-а-а-а!»

Внизу, в погребе, шныряют крысы. Десять миллионов клопов и сто крыс, — это всего-навсего десять миллионов сто живности. Черные тараканы, прусаки, попугай и канарейка в клетке. У одних в погребах сложены уголь, дрова, другие — пустуют. В одном запасены ящики. Из общей прачечной через открытую дверь валит пар, внутри стирает молодая толстуха, лицо у нее красное и злое, иногда она вздыхает.

Наверху, на крыше, все гуляет кошка. То и дело останавливается, мяукает. Может быть, ищет своего замученного соплеменника. Одна из труб изрыгает плотный желто-белый дым. На воротах — правила внутреннего распорядка. «Воспрещается, воспрещается, воспрещается». Отдельная табличка: «Нищим воспрещается, прислуге воспрещается, носильщикам воспрещается, бродячим артистам воспрещается». Кто до пятого не заплатит, того четвертуют и вывесят для устрашения на всех углах. Перед воротами останавливается такси, из него вылезает недоросток. Его привез сильный, молодой, здоровый шофер. Такая уж у него работа — день-деньской возить по городу «недоростков», «муцушек» и «их милостей». Мимо дома по тротуару идут люди. Спешат, гуляют, плетутся. «Вот подлая баба, даже не взглянула на меня». «Нигде ни филлера, ни единого филлера!» «В это время «ВГК» [54] «ВГК» — венгерский гимнастический клуб. еще вел со счетом три — два». «К тому времени, брат, мы десять раз успеем подохнуть». «Закажите к нему еще розовую крепдешиновую блузку». Напротив школа, окна открыты, дети поют:

Шагов за двести стоят, зябко поеживаясь в пиджаках, двое молодых мужчин. Один из них жует окурок, и, свернув еще цигарку, угощает товарища.