Иван Ольбрахт - Избранное

Абрама Бера это известие привело в восторг. Ну! Как? Где? Когда? Да будет имя господне благословенно! Наконец-то! Завтра или послезавтра он пойдет к Петру Шугаю и объявит ему, что его, Шугаев, луг — на самом деле луг Абрама Бера.

Что это был за голос в ночи?

Чей голос?

Ни у одного из жандармов не было времени отвести Шугая в Воловое, и Никола уже вторую ночь сидел на полу возле швейной машины.

Боль от ударов плетью прошла, мучительное онемение ноги — тоже. Утих и первый безумный приступ ярости. Но все тело, даже в покое, не чувствовалось, казалось чужим. В комнате светила стоящая на трехногом столе маленькая керосиновая лампа, а за окном — звезды. На койках спали три жандарма. Никола уже оставил занятие, которому посвятил первую ночь и на которое весь день возлагал большие надежды, то есть попытки выпростать руки или дотянуться зубами до узлов; попытки эти ничего не дали; от них только сильней разболелось все тело. Глаза его блуждали по жандармским винтовкам на стене, и блеск их затворов при свете маленькой лампы действовал на него усыпляюще.

«Выберусь я отсюда?» — вот единственная мысль, заполнявшая его сознание. И сегодня она была последней.

«Выберусь!» — ответил он себе в сотый раз, и усталое сердце его в сотый раз стало биться спокойней.

Положив голову на железную подставку швейной машины, он заснул тем тяжелым сном, когда чувствуешь, что малейшее движение причиняет боль, все тело ноет, но нет сил проснуться. С реки долетала странная музыка колочавской ночи: глухие удары мельничной толчеи, валяющей сукно. Никола слышал этот звук, но словно в дали, в бесконечной дали, до которой никогда никому не добраться.

Он спал. Он наверное знает, что спал.

И вдруг в тишине — опять тот голос:

— С тобой ничего не может быть!

Он прозвучал в ночи звонко и удивительно отчетливо, словно выкованный из металла.

Никола рванулся. Но веревки врезались ему в мышцы. Была нестерпимая боль. Он очнулся. Что это было? Три жандарма спали на койках — ни один из них не пошевелился.

И опять из безмерной дали, оттуда, где прежде была мельничная толчея, еще раз, уже тише, послышалось:

— Ты выберешься отсюда!

Никола вперил безумный взгляд в желтый огонь лампы.

Что ж это за голос говорит с ним? Может быть, его собственный волшебный голос?

Теперь мельничная толчея подошла к самому окну жандармского поста, и тупые удары дерева о дерево, с суконной прокладкой между ними, громко слышны.

Никола не спал до утра. Старался заснуть и не мог.

Чей был этот голос?

В окнах опять стало светать, зазвенел будильник, жандармы встали, оделись, позавтракали, делая вид, будто его не замечают, потом отвязали от машины и вывели на минутку во двор, потом опять привязали и один за другим ушли, оставив, наконец, его наедине с помощником жандарма Власеком.

Время к полудню. Власек сидит за столом с сигаретой в зубах, спиной к Николе, и что-то пишет в толстой книге. Больше никого нет. Взгляд Николы перебегает от ключа в двери к трем оконным задвижкам и скользит по их блестящей меди. Голова его опять заработала. Он до сих пор весь полон тем ночным голосом.

Да, он отсюда выберется. Ему случалось попадать и не в такие переделки. У него зеленая веточка. Ни одна пуля его не возьмет: ни ружейная, ни револьверная, ни пулеметная, ни орудийный снаряд. Но как действовать? Насилием? Пока нет. Просьбами? Чушь. Ждать помощи друзей? Она возможна, только когда его будут переводить. Или ждать, пока отправят в Воловое либо в Хуст, где его положение станет гораздо хуже? Нет! Он попробует еще одну штуку. И не с кем другим, как вот с этим самым Власеком, который сидит перед ним. Почему Никола выбрал его, он сам не знает. Ему пришло это в голову вчера, когда он увидал, как тот смеется. Может, тут сыграл роль взгляд Власека, может смех. Он не раздумывал над этим.

— Я не нищий, — вдруг промолвил Шугай. — У меня скотина есть. Продать — тысяч шестьдесят выручить можно.

Помощник жандарма не счел нужным даже повернуть голову в его сторону.

— Чехи здесь не останутся, — помолчав, произнес Шугай.

Жандарм курит, продолжая писать в книгу. Тишину нарушает лишь скрип пера. Зеленое сукно туго обтягивает широкую спину.

— Были немцы — отступили. Были русские — ушли. Румын — как не бывало. Венгров — тоже.

Власек не обернулся, но оторвал от листа клочок бумаги. И этот звук поразил слух своей резкой неожиданностью. Жандарм записал на оторванном листке слова Шугая.

— Через несколько недель вы тоже уйдете, и никто не спросит, что сталось с Николой Шугаем.

Снова тишина. Слышно, как кровь стучит в ушах. Хорошо пахнет сигаретой.

Наступила роковая минута в жизни Николы. Но он не подозревал об этом: он знал только, что вот сейчас решится, оставаться ли ему привязанным к швейной машине, или можно будет выйти на волю, где воздух и солнце.

В полдень пришла Эржика, принесла обед.

Жандарм повернул к ним свой стул и положил себе на колени винтовку с примкнутым штыком.

Шугаю не хотелось кукурузной каши; он от нее отказался, так же как в первый и во второй день ареста; взял в связанные руки кружку с молоком и стал пить, пристально глядя на Эржику.

— Продай обе коровы из твоего приданого! — зашептал он между глотками. — Абраму Беру. Отец пускай продаст лошадь… Гершу Вольфу… Сейчас же… Быстро… Займи, сколько сможешь… И неси сюда! Жандарму… Сейчас же… Слышишь?

Эржика ушла, и жандарм опять повернулся к книге.

«Слышал он или нет?» — подумал Никола, и сердце его заколотилось. И еще: «Успеет ли Эржика вернуться, пока нет никого, кроме Власека?»

Эржика успела. Она принесла тридцать тысяч и положила их на стол перед жандармом. Но Власек был так поглощен своим занятием, что не имел времени взглянуть ни на пачку банкнот, ни на уходящую Эржику.

Тишина была невыносима.

Июльский полдень лил в окна широкие потоки солнечных лучей. Жандарм лениво закурил новую сигарету, и дым ее поплыл в голубом воздухе волнистыми змейками.

«Сколько же тут? — думал Власек, поглядывая искоса на пачку кредиток. — Двадцать пять? Тридцать? Вряд ли больше. По нынешним ценам на эти деньги можно купить корову. Ну, скажем, две». Он наклонился, будто ища чего-то в нижнем ящике, и, заслонив деньги своим телом, сунул их себе в карман. Кто докажет? Да вообще, ну ее к черту, жандармскую службу в этой Сибири!

Он встал, окинул Шугая равнодушным взглядом.

— У тебя все руки опухли. Дай я маленько ослаблю. Потри себе суставы.

Он снял с Николы кандалы и вышел из комнаты.

Никола развязал веревки, мучительно потянулся, так что голова закружилась, и выскочил через окно на огород.

Вернувшись, жандарм уже точно знал, сколько у него в кармане. Кинув взгляд на открытое окно, он заметил на письменном столе листок с бунтовщическими высказываниями Шугая, чиркнул спичкой и сжег его, а пепел растер пальцами.