Иван Ольбрахт - Избранное

Как он добрался по лощине и снежным сугробам до Майдана, он не помнил. Но майданская ворожея, самая знаменитая из всех ворожей Верховины, была дома.

— Слава Иисусу Христу! — поздоровался он, входя в хату. Голова у него раскалывалась.

— Во веки веков! — ответила ворожея. — Ты — Никола Шугай.

Он не очень удивился, что она узнала его.

— Я знала, что ты придешь. Ты должен был раньше прийти. Я уж тебя три дня и три ночи жду.

Он чувствовал только пристальный взгляд ее блестящих глаз.

— Какая-то ведьма опоила тебя зельем. Змеи у тебя внутри поселились.

В памяти его промелькнула фигура старой Олены, отвратительные седые космы, выбивающиеся из-под платка. И та ночь, когда к нему пришла Эржика.

— Змеи из тебя выйдут.

Зрение его как-то странно прояснилось, но только в отношении говорящей, как будто она была одна на свете и кроме нее — ничего другого нет. Он видел, как она набрала из печи красных угольев на сковородку и поставила ее посреди хаты.

— Ну вот, сейчас выйдут. Огонь их пожрет.

Она дала ему чего-то выпить.

— Молись!

Никола стал читать про себя «Отче наш», а она, бормоча какие-то заклинания, принялась ходить, а потом бегать вокруг него. Она кружилась волчком, а слова заклинаний превращались в живые образы. Шугай видел только ее глаза.

Что-то страшно сдавило его. Ему показалось, что из него лезут все внутренности и душа с телом расстается.

Вдруг он увидел: его блевотина кишит змейками — мелкими, крупными, змеи вырываются у него изо рта, ползут, трепыхаясь, к сковороде и попадают в огонь, который их поглощает. Он почувствовал приступ слабости. Готов был упасть.

— Теперь ты здоров. Пойди на чердак, выспись. Утром силы к тебе вернутся.

В самом деле, утром он проснулся здоровым. Майданская ворожея — могучая ворожея.

— Спасибо, — сказал он, прощаясь и давая ей пригоршню денег.

— И тебе спасибо, Никола Шугай.

Он пошел в лес, к оставленной колыбе. В тот день он свалил самого большого медведя в своей жизни.

— Хей-хо! — крикнул он зверю, увидев его в трехстах шагах от себя на лесной тропинке.

Медведица встала на дыбы, и он выстрелил ей прямо в сердце. Видел, как она судорожно кинулась на старый бук, срывая когтями кору и куски дерева. В этот день все кругом было светлое, веселое; у Николы душа радовалась.

Но чары Олены Дербачковой оказались слишком сильными. Опять начались схватки, а с ними горячка, еще хуже прежней. Ее приступы перемежались ознобом, от которого не спасал огонь в открытом очаге, сколько Никола ни подкладывал дров, еле перемогаясь. Задремав на минуту, он тотчас вскакивал, так как всюду видел пламя, и ему казалось, что колыба горит. Рассвет! Только бы дождаться рассвета…

Он не знал, утро сейчас или середина дня. Знал только, что нужно идти. И повторял: «Идти! Идти! Идти!» — без конца, поднимаясь на колени, нащупывая бараний кожух, надевая его. И вдалбливал это «идти, идти!» в свою бедную голову, выходя на мороз, словно до смерти боялся, как бы вдруг не забыть такое необычайно важное слово…

Подошел к одной хате. В Зворце. Это была хата Юрая Токара. Вошел внутрь.

— Я — Никола Шугай. Приведите кого-нибудь, кто грамоте знает.

Через мгновение он уже сидел один на лавке в горнице с земляным полом. На него смотрела большая печь для хлеба, и на ней, как неотъемлемая часть ее, высовывались из-за дымохода какие-то ребятишки. Было там еще что-то совсем чудовищное, заполнявшее большую часть горницы, оставляя место только для кровати и стола, и пришлось несколько раз моргнуть (господи, да что ж это такое?), прежде чем оно приняло форму ручного ткацкого стайка.

Перед Николой встал человек с куском бурой бумаги из-под табака и карандашом в руках. Сразу видно, умеет писать. Хозяин, хозяйка и еще какие-то люди стояли в сенях и глядели через открытую дверь на происходящее в горнице.

— Пиши! — сказал Никола. И продиктовал следующее:

«Приезжай меня лечить! Если кто узнает, где я, сын и дочь твои пропали.

— Отнесите это в Воловое, к доктору!

Качаясь, мутным взглядом оглядел присутствующих:

— Это Зворец?

— Зворец, — ответил умеющий писать.

— Если кто узнает, где я, — спалю.

И снова впал в беспамятство. В сознании успело промелькнуть только: «Со мной ничего не случится. У меня такой талант от бога».

Окружному врачу стыдно. Ужасно стыдно. Пока шарабан подымается по самой крутой дороге республики, он думает:

«Как страшно! Который уж раз еду я по этой скверной дороге — вверх, на Греговище, потом опять вниз, в долину Теребли, — четыре часа езды, да еще час пешком, — лечить бандита?! Смешное положение! Сюжет для фарса! Для самого дурацкого фарса на свете! Но что поделаешь? Конечно, осуществление угрозы маловероятно, друзья — народ ненадежный (тут он вспомнил какой-то случай из своей биографии), они и не подумают хранить верность покойнику и подвергать себя опасности по приказу человека, которого уже нет на свете. Но все же: ответственность за жизнь детей, и этот ад, эти истерические припадки, если бы пришлось сказать обо всем жене! Конечно, представление о неодолимом и вездесущем Шугае, — просто массовый психоз. Но — легко быть мудрым задним числом, зная, что ничего решительно не было бы, и так хорошо изучив Шугая. А произнеси-ка при жене слово «Шугай»!.. Так, может, выдать его теперь? Ха-ха! «Господин доктор! Бог с вами! Вы сообщаете нам об этом сейчас, спустя два месяца? А знаете, во что обошлось преследование Шугая за это время? И потом — вы, врач, состоящий на государственной службе, не сообщили нам сразу о случае тифа?»… Скверно!»

Лошади становится все трудней тащиться вверх, на Греговище, местами еще по снегу, а местами по камням. Где-то внизу, ниже дороги, поет на солнце жаворонок. Доктор отпускает вожжи, закуривает сигару — и, так как времени у него достаточно, отдается мыслям о своем положении.

«Как борются с тифом? Жаропонижающее, камфарные инъекции для поддержания сердечной деятельности… Ну, конечно, диета. Но в Зворце ее невозможно соблюдать, если только дело не дойдет до того (ха-ха!), что я стану возить ему продукты из Волового. Впрочем, этот богатырь (какое все-таки великолепное племя — эти Шугаи!), с медвежьей грудной клеткой и лошадиным сердцем, который в сорокаградусном жару бегал черт знает куда по снегу, сам вылезет. Только бы не налопался кукурузной каши! Так зачем же я туда езжу? Влюбился в Шугая, что ли? Или отцовские советы ему давать? «Бросьте, мол, все это, Никола, и отдайтесь добровольно в руки правительства». Какая чушь! Или: «Покайтесь, Никола!» Это все равно, что зверю лесному — волку или медведю — сказать: «Покайся!» Так какого же черта? Зачем я туда езжу? Брр… Очевидно, только затем, чтобы когда-нибудь выступить перед краевым судом в Хусте свидетелем защиты и подтвердить алиби Шугая в таких-то и таких-то преступлениях. А этот противный шарабан еле-еле ползет — качается во все стороны, — годовалый ребенок и тот на четвереньках обгонит. Н-но-оо! Пошевеливайся, пегий! А кто мне оплатит эту поездку? Сына надо после праздников в Чехию в гимназию отправлять, дочь тоже всю жизнь в этом еврейском местечке проторчать не может. Деньги нужны до зарезу. Прошлый раз Шугай опять давал пачку сотенных, была между ними и тысячная. Кажется, он гонорар повышает. А я ему опять сердито: «Пока не надо, успеется». Гм-м, пока! А как они пригодились бы. Взять, что ли? Деньги, вынутые из кармана какого-нибудь проезжего… Это тоже сулит неприятности. Проклятый край! Из этого села вместе со священником и ста крон не выжмешь; врача вызывают по ночам только к умирающим — и зря и бесплатно. Да, вот она — знаменитая Верховина! Отсюда, с Греговища, — вся как на ладони: горы, ель да сосна, изредка — светлозеленое пятно долины. Все это красиво только на картинках. И даже рожь здесь не родится; разве кое-где на склоне встретишь полоску овса, — стебель не больше пяди вышиной. Здешние говорят: на камнях одни камни растут. Гм-м… Деньги, отнятые у проезжего! Фу! Нет. Конечно, если Шугая возьмут живьем, все равно получится страшный скандал (да еще отделаешься ли одним скандалом?), но денег я у него не возьму… Вся надежда только на то, что он живьем не дастся…»