Иван Ольбрахт - Избранное

Скажите, пожалуйста, где Шугай меняет свои доллары? Э?! А кому он спустил ящик велюровых шляп, который захватил при ограблении воловской почты? Ну-ка?! А сахар? А две штуки материи Герша Вольфа?

Неужели Абраму Беру?

Кто говорит об Абраме Бере?

Никто не говорит ни про того, ни про другого. Спрашивается только — куда деваются доллары, куда девалась материя, куда девался сахар, куда девались велюровые шляпы? Не съел же он их? О, это продувная бестия!

Абрам Бер? — думают сидящие на глезеровых досках, пересыпая с руки на руку опилки и вспоминая о Ганеле. Неужели Абрам Бер? Паршивый польский еврей, отец которого пришел сюда голодранцем? Чтоб ему, паршивому, живым на куски развалиться. Все сам сожрать хочет. Богатому черт даром люльку качает, а бедному и за деньги не станет.

Ну, а на какие деньги Петр Шугай новую хату себе ставит, ни у кого ни гроша не занявши: ни у Герша Вольфа, ни у Абрама Бера, ни у Герша Лейба Вольфа? А где взял Федор Буркало денег на корову? А откуда берет Адам Хрепта на сигареты, коли у него в семье никто не работает? Ну-ка? Послушайте восьмилетнего парнишку, этого самого Ицко Кагана с Майдана, что живет у Герша Лейба Вольфа и кормится по еврейским домам, потому что в Майдане нет ни одного еврейского учителя, а ведь мальчику нужно учиться древнееврейскому в хедере. Парнишка все знает, потому что при нем говорят обо всем. Спросите-ка его! Спросите, не вывозит ли старый Изак Фукс по ночам из Колочавы доски? И не спрятано ли кое-что под этими досками?

Право, кругом — сплошь одни разбойники. Разбойники и убийцы. Но хуже всех — Абрам Бер. Живешь, как в лесу. Один другого норовит сожрать. Но в конце концов всех сожрет Абрам Бер.

Старые евреи соблюдали все сроки, предусмотренные писанием для молитвы: утром, перед восходом и после захода звезд, перед сном, перед едой, после еды, перед питьем воды и после питья. А в свободное от молитвы и размышлений о своих чрезвычайно сложных предприятиях время обдумывали вопрос о Шугае. «Плохо дело!» — говорили они.

И когда в Колочаву приехал жандармский майор проверить, в каком состоянии сводный отряд, еврейская депутация прямо высказала ему свое мнение:

— Ловите Шугая не на Эржику, а на его товарищей. Человек попадается не на том, что в нем хорошее, а на том, что в нем дурное. Посадите Эржику, а товарищей его отпустите!

Жандармский майор этой талмудской мудрости не понял и ничего не ответил. Сейчас у него, мол, нет времени, и он просит, чтобы кто-нибудь из господ — ну, хоть господин Абрам Бер — зашел к нему завтра.

А ночью велел привести в школу с заднего крыльца Васыля Дербака Дербачка. И сказал ему:

— Голову морочишь, бездельник? Водишь нас по свежим шугаевым следам, но всякий раз туда, где его уже нет. Ни разу не привел в то место, где он находится.

— Да нешто я могу с гор в Колочаву как птица прилететь? Вы умеете как птицы летать?

Это была правда.

Но жандармский майор тоже был прав. Хотя Васыль Дербак Дербачок старался задобрить жандармов (это было не так легко!) и водил их по свежим следам Шугая, он все же остерегался предать им в руки спящего Николу. Потому что ничего на свете он так не боялся, как ареста Шугая. И его показаний. Он надеялся, твердо верил, что Николка спасется, и страстно желал этого. Может, убежит, может, скроется навсегда, может… нет, ничего другого Дербак Дербачок не мог себе представить. Чего ждет Никола? И ему самому надоело и товарищам его тоже. А жандармы напирают: где был вчера Шугай? Где спал? Кто с ним был? Где он сегодня? Отведи нас к нему. Эта двойная игра и двойная опасность страшно измучили Дербака Дербачка в особенности потому, что невинных он называть не хотел, а Игната Сопко и Данила Ясинко — не мог. Его прямолинейный ум не выносил подобного раздвоения. Дербак Дербачок потерял сон, похудел, осунулся. Чего ждет Никола, почему не выручит их всех из этого тяжелого положения? Но если господь бог, наперекор всем желаниям Дербачка, решил, чтобы Никола попал в руки жандармов… тогда… тогда… тогда он выдаст им его — уже безгласного.

— Слушай! — сказал Дербаку Дербачку жандармский майор. — Даю тебе сроку шесть недель. Пропасть времени. К этому моменту ты должен навести нас на Шугая. Если нет, посадим тебя и твоего побочного сына. Ему уж двадцать лет исполнилось, так что имей в виду… До этого момента можешь ходить с Шугаем. Но только ты, а сын — нет. И скажешь нам, кто еще ходит. Всех назовешь! Понял?

Он вперился тяжелым взглядом Дербаку Дербачку прямо в глаза, старавшиеся не выдать тревоги. Потом повернулся к капитану:

— Господин капитан, будьте добры заметить сегодняшнее число. Ровно через шесть недель прикажите их обоих арестовать и отдать под суд!.. Ты можешь идти!

Дербак Дербачок вышел от жандармов с головой еще более тяжелой, чем пришел.

На другой день майора посетил Абрам Бер.

Если Дербак Дербачок колебался, что лучше: чтобы Шугай спасся или погиб, то Абрам Бер эту проблему давно разрешил. Да, пусть жандармы получат Шугая! Но мертвого!

В остальном Абрам Бер разделял мнение еврейской общины; он перевел офицеру богословское наставление Герша Лейба Вольфа на язык практики:

— Посадите Эржику, а товарищей его выпустите, господин майор! На Эржику его не поймаешь, господин майор, поверьте мне, бог свидетель! Эржика — главная его шпионка на селе, но связь с ним она поддерживает через других: ведь каждый ребенок знает, что, куда она ни пойдет, за ней по пятам — переодетые жандармы, и ей это, конечно, тоже известно. Пока Эржика в Колочаве, ничего не выйдет. И живым он капитану тоже не дастся. Пх-хе! Найдите иголку в сене. Для этого капитану пол-армии чехословацкой нужно иметь! Отпустите товарищей Шугая, обещайте им безнаказанность, назначьте награду за его голову, господин майор. Еврейская община тоже назначит, и через две недели — все устроится: кто-нибудь его застрелит, либо топором зарубит, либо приведет к вам связанного, либо… да мало ли что?.. Как пить дать, господин майор!

Ранней весной, когда солнце ударило по рыхлым снежным сугробам и в ледяном своде, скрывающем бег текучей воды, появились первые полыньи, в Николу словно вселился бес.

Он, чтивший исконную разбойничью традицию — убивать только для самозащиты, косил теперь всех подряд. Он, герой, выступавший всегда с открытым лицом и против многих, не гнушался теперь ночной работы, пуская в ход топор и заливая потолки хат кровью.

Вечером после ярмарки в Воловом, на большаке, в каких-нибудь пятистах шагах от последних домишек воловской окраины, нашли трех застреленных евреев-торговцев из Мукачева, ехавших на крестьянской телеге. И как застреленных! Николе, этому чудесному стрелку, никогда не дававшему промаха ни по оленю, ни по медведю, ни по человеку, вдруг на расстоянии тридцати шагов изменила рука. Торговцы были ранены в живот, и он, не сумев уложить их выстрелом, переехал им горло в снежной каше колесами телеги. Но и после этого они жили еще несколько часов и могли даже отвечать на вопросы следователя. В одной хате возле Буштины ночью была зарублена целая русинская семья, только что вернувшаяся из Америки. В горах, на Розе застрелили и ограбили Нагана Файгенбаума… Убийства, убийства. Не проходило недели, чтобы не было слышно о каком-нибудь новом злодеянии.