Иван Ольбрахт - Избранное

— Эх, что-то нынче поясницу ломит!

Но тут топор со свистом опустился вниз, впившись острием в голову, прямо в подставленные затылок и темя.

Юра выстрелил. Вскочил на ноги.

Адам схватил его сзади за плечи. А Ясинко спереди рубанул по голове. Но так как Юра рванулся и отклонился назад, чтоб освободиться из рук Адама, удар пришелся не на темя: лезвие, только оцарапав лоб, со всего размаху погрузилось в живот. Показались внутренности.

Юра выстрелил еще раз. Потом вырвался и с распоротым животом побежал. Ясинко поднял его винтовку и с шести шагов пустил ему пулю в спину. Юра упал. Несколько мгновений он дергался, царапая камни и кусая землю.

Кинулись к Николе, чтобы добить, если подаст признаки жизни. Но, повернув его навзничь, увидели, что у него уже мутнеют глаза.

«Конец… Дело сделано!» — пронеслось у них в мозгу.

В воздухе стоял горький запах прелого орехового листа. Было страшно тихо. Моросил дождь. В висках у Адама неистово стучала кровь.

Чтоб ни с кем не встречаться и не разговаривать, они до вечера оставались в лесу. Бродили без цели по тропинкам, отдыхая после отвратительной работы, осмотрели возле какого-то ручья свою одежду и обмыли топоры, потом долго сидели под старым буком, — сперва молча, потом начали советоваться, какое дать этому делу объяснение и о какой части шугаевых денег заявить.

Днем, когда прояснилось и воздух приобрел желтоватый оттенок, они вернулись на полонину «У ручья» и с удовольствием принялись доделывать плетни вокруг оборогов; все-таки это занятие успокаивало нервы, хоть и не позволяло совсем забыть об убитых, лежавших на лужайке, в траве и листьях густого орешника, под мелким моросящим дождем.

На полонине оставались до темноты. Потом, перейдя по бревну Колочавку, пошли дорогой вдоль берега — домой, как можно медленней, чтобы прийти попозже, когда в Колочаве все лягут спать.

Послали Адама в Колочаву-Горб — чтобы спрятал у сводной сестры двадцать тысяч; а шесть тысяч шестьсот решили отдать жандармам. Потому что, покончив дело в орешнике, они обыскали убитых. У Николы оказались золотые часы и в бумажнике на груди двадцать шесть тысяч шестьсот крон. Да у Юры нашли две золотые цепочки; на одной из них был перочинный ножик.

Игнат Сопко и Данило Ясинко пошли в корчму Лейбовича. Адам тоже должен был прийти туда.

Они сели за треногий стол под привернутой керосиновой лампой. В корчме никого не было, никто не слыхал, как они вошли, и у них не возникло желания сердиться на то, что им плохо прислуживают: наоборот, они были рады подольше побыть одним и сосредоточиться.

Дверь в комнату хозяина была открыта настежь. Там горела настольная лампа-молния. Вокруг стола, покрытого вышитой скатертью, собралась шумная, веселая компания жандармов и сборщиков налога; тут же находились Кальман Лейбович и его семнадцатилетняя дочь. Сборщики подучили какого-то новичка попотчевать Лейбовича вином из своего стакана. Наивный юноша принялся угощать, Лейбович отказывался, дочь улыбалась; юноша настаивал, потом обиделся; присутствующие, зная, что еврей ни за что не станет пить вина, от которого отхлебнул христианин, так как последний мог произнести над этим вином какие-нибудь ритуальные заклинания, громко смеялись. В ярком свете лампы плавали облака табачного дыма. Ясинко с Игнатом сидели в темном углу, глядя оттуда в соседнюю комнату, будто из зрительного зала на освещенную сцену.

Наконец, в корчму заглянул Лейбович. Но ему пришлось заслонить глаза рукой, чтобы увидеть сидящих.

Они потребовали бутылку пива. Когда он поставил ее на стол, Ясинко промолвил:

— Нам надо кое-что сказать вам, Лейбович!

— Ну, в чем дело? — нетерпеливо спросил он, так как боялся оставлять дочь одну в пьяной компании.

— Присядьте.

— Времени нет.

— Важное дело.

Это было сказано так решительно, что Лейбович посмотрел в лицо ему, потом Сопко, подошел к двери в комнатку и крикнул:

— Файгеле! Ступай на кухню. Мама зовет.

Сам закрыв за ней дверь, он подсел к Ясинко и Сопко под привернутою лампой.

— Ну, что такое?

Ясинко минуту помолчал, глядя ему в глаза.

— Что бы вы сказали, Лейбович, если б узнали, что Шугаев нет на свете?

— Как? — прошептал Лейбович, не решаясь сразу даже понять, о чем идет речь.

— Их нет на свете, — сказал Ясинко. — Мы убили их.

— Что? — Лейбович прижал все пять пальцев ко лбу. Но нетерпение превозмогло растерянность. — Когда? Где? Обоих? — зашептал он, схватив обеими руками Ясинко за руку ниже локтя.

Ему наскоро объяснили, что произошло.

— Ступайте, Лейбович, скажите вахмистру!

Лейбович побежал. На пороге комнатки сделал было движение вернуться. Но открыл дверь в накуренное и освещенное пространство.

— Пойдите-ка сюда! — шепнул он вахмистру.

И вышел с ним через черный ход на погруженный во мрак дворик.

— Оба Шугаи убиты. Ясинко и Сопко зарубили их топорами.

— Фу-у-у! — вырвалось у вахмистра.

Но он сразу оценил положение. Подумал. Приложил палец к губам.

— Никому ни слова, Кальман!

Лейбович хотел что-то сказать. Но вахмистр весь уже превратился в жандарма.

— Пошлите ко мне вахмистра Шроубека!

Потом повторил еще раз предостерегающе:

— И никому ни слова! Даже жене. Слышите, Кальман?

Целый год все только и думали о Шугае, целый год преследовали его, целый год ждали этой самой минуты. Вот она настала, — но вахмистр не радовался ей. Он как будто утратил смысл жизни. Драгоценную добычу подстрелил кто-то другой. И чем дольше он стоял в темноте двора, тем большее значение приобретала эта новость. Тридцать три тысячи. Благодарность начальства. Карьера и слава. Столбцы газетных статей с полными именами. И долг Кальману… Все пропало… Или нет еще?

Явился вахмистр Шроубек. Они стали совещаться, шагая по двору и присаживаясь на бревна.

Потом приказали трем жандармам остаться, а остальную компанию попросили разойтись. Опоясавшись ремнями, подсели впятером к Ясинко, Сопко и Адаму, который к тому времени тоже пришел. Суетливого Лейбовича выгнали, не позволив ему даже припустить огонь в лампе.

Вахмистр велел подать пива.

— Пейте! Я плачу!

А когда чокнулись, спросил товарищеским тоном:

— Ну, так как дело было?

Ясинко стал рассказывать, как было условлено и как они уже рассказали в общих чертах корчмарю. Дескать, Игнат Сопко позвал Адама Хрепту помочь огораживать обороги; Данило Ясинко тоже случайно оказался на лугу; из лесу вышли Шугаи, стали с ними толковать, позвали их всех в орешник. Там оба брата вели себя подозрительно, перемигивались, видимо замышляя что-то недоброе; и, когда Юра поднял винтовку, они втроем кинулись на Шугаев и убили их.

Пятеро жандармов постарались записать все — от слова до слова — в памятную книжку своих мозгов.