Иван Ольбрахт - Избранное

Но на следующую ночь ангел сна опять к нему приходит и говорит то же самое. А когда ангел явился и на третью ночь, еврей понял, что этот сон от бога, и отправился в путь-дорогу. Нашел Прагу, и Вилтаву, и каменный мост. Ходит перед мостом, за мостом, по мосту, ищет, глядит себе под ноги — нигде ничего нет. Вдруг сзади схватили его за руки два солдата: «А, еврей вонючий! Для врагов шпионишь? Погоди же!» Стал он их просить, все напрасно. Отвели они его в мостовую башню к офицеру. А тот: «Шпион? Повесить его!» Опять еврей умоляет, объясняет, что он вовсе не разведчик. И когда уж ничего больше не оставалось, рассказал он офицеру свой сон. Тот хохочет:

— Ах ты, глупый еврей! Он верит снам! Да кабы верить снам, так я должен был бы сегодня поспешить в Краков: мне ночью приснилось, будто я был у одного еврея, даже помню, как его зовут (и офицер назвал имя арестованного), как у него в доме (он описал его жилище). И будто я нашел в печи у него большой клад. — И до того развеселился офицер, что приказал отпустить еврея; тот вежливо поблагодарил и — обратно в Краков. А дома, только вынул из печи первый кирпич, сразу нашел золотой клад. Да какой богатый!..»

Так рассказывал великий раввин своим ученикам, а кончив, спросил их: «Зачем я рассказал вам этот случай? Затем, чтобы вы знали: все мы чего-нибудь ищем. И рано или поздно — непременно найдем. Не обязательно в далеком, чужом краю. Дома. В своем сердце. В душе своей».

Отстаиваешь ли перед матерью свое право пуститься в широкий мир, составляешь ли мысленно просительное письмо к сестре и в который уж раз обдумываешь маленькие хитрости, чтобы добиться разрешения, — без этого не обойтись, разве что в сказках, — а желтые листья яблони все падают и падают в прозрачном воздухе, опускаясь в мыльную пену под твоими пальцами. Может, все это одни фантазии только для утешения собственного сердца?..

Ночью, лежа в постели, родители долго говорили о Ганеле, было много убедительных доводов за то, чтоб ей не ехать, — и тот, что отец с матерью останутся одни, — при этом мамочка заплакала, — не был самым главным, ибо таков уж удел родителей — стареть и оставаться одним. Но, с другой стороны, ведь зимой Ганеле исполнится двадцать один год! И найдет ли ей Этелька или Балинка мужа, когда теперь каждый гонится только за деньгами? А что сестры могут ей дать? Может, дадут приданое, но — бог знает! И она выйдет замуж здесь? За Шлойме Каца? Фи!

В конце концов папа нашел выход, как раз по своему характеру, ни то ни се: в Моравскую Остраву — да, в Палестину — нет. Такое решение успокаивало и тревогу матери: может быть, Ганеле подвернется кто-нибудь в Остраве!

Утром Иосиф Шафар сказал дочери:

— Мы с мамой говорили вчера о тебе. Я ничего не обещаю, но в Моравскую Остраву мы тебя, вероятно, пустим, это будет зависеть еще от того, кто с тобой туда поедет и с кем ты там будешь жить.

Да, Ганеле это понимала.

— Но в одном ты должна мне поклясться, — строго сказал отец, — что поступишь на работу к еврею, будешь праздновать субботу и в рот не возьмешь трефного {274} 274 Трефное — см. примеч. 242. .

Клятвы он не ждал. Это было просто оправданием отца, отвечающего за свою дочь перед судом господним.

Вторым, кто мог больше всего рассчитывать, что его пошлют в гахшару, был, конечно не Эйзигович, а Шлойме Кац, усердный и добросовестный секретарь организации. Ганеле прекрасно понимала, что если она во время следующего собрания выйдет во двор и встанет в темноте возле поленницы, то через минуту появится Шлойме.

— Ганеле! — Он взял ее за руку. — Почему ты тогда рассердилась на меня?

— Ты же знаешь, Шлоймечек, что так нельзя целоваться, как ты меня целовал. — Она погладила его по щеке. — Но теперь о другом: кто из девушек поедет?

— Еще неизвестно.

— А я бы не могла?

— Ты, Ганеле? — радостно воскликнул он и задумался. — Думаю, что если б я поговорил кое с кем, может и могла бы. — Но вдруг он понял, что ее слова — это ответ на его вчерашний вопрос. Его охватила огромная радость. Он страстно обнял девушку, впился в нее взглядом. Ганеле увидела — в его глазах заплясали огоньки.

— Ганеле! Я так счастлив! Ты меня поняла? Не забыла обо мне? — прерывающимся голосом воскликнул он. Искры в его глазах вспыхнули пламенем, засверкали. — Со мной?! Со мной!

Он целовал Ганеле как безумный, как пробовал целовать накануне. Она почти не защищалась.

— Об этом я и хотела поговорить с тобой, Шлойме, — сказала Ганеле, высвободившись, наконец, из его объятий. Она стояла вся красная, опустив глаза и поставив ногу на полено.

— Знаешь, Шлойме… у меня к тебе просьба. Видишь, в чем дело: если поедешь ты, родители меня не пустят… Послушай, Шлойме, не согласишься ли ты поехать в следующий раз?

Он ожидал совсем другого. Он был поражен.

— Я бы ждала тебя там…

Он молча смотрел в землю, обдумывая ее слова, наморщив лоб. Потом, вдруг решившись, взял девушку за обе руки.

— Ты любишь меня, Ганеле?

— Почему же мне не любить тебя, Шлойме?

— Нет, — сказал он, обнимая ее. — Скажи искренно.

— Я очень люблю тебя, Шлойме.

И она поцеловала его в щеку.

— Я сделаю для тебя все на свете, Ганеле.

Собрание поручило Шлойме снова написать в Прагу. Многое нужно было узнать; еще многое оставалось неясным. Когда дело идет о всей жизни — нельзя действовать легкомысленно.

— Как только придет ответ, выбор будет сделан, — объявил председатель Лейб Абрамович.

Сколько волнений!

Кто будут те двое? Вы, слушавшие своего председателя в такой тишине, что было слышно, как жена Абрамовича делает стежки иголкой с ниткой, латая детские штаны, используйте эти несколько дней, агитируйте, уговаривайте, просите, обещайте, угрожайте, подрывайте авторитеты, создавайте группы, разоблачайте злоупотребления, обучайтесь азбуке внутрипартийной политики: речь идет о всей жизни!

Гана Шафар, напряги все свои силы: речь идет о твоем счастье!

Девственные леса Поляны бесконечно далеки от мира, а от Праги — дальше, чем любое другое место в Европе. На второй либо на третий день придет письмо из Праги на железнодорожную станцию, на четвертый за ним приедет почта из города, на пятый деревенская телега повезет его через горы в деревню у подножия холма, на шестой или восьмой его заберет полянский почтальон, совершающий это путешествие только три раза в неделю.

В общем, если ничего не случится, ответ надо ждать через две недели, здесь не торопятся.

На этот раз получилось еще дольше. Ответ пришел, но почтальон принес его в пятницу, и так как шел медленно, то появился в Поляне, когда сияли уже не три звезды, а весь небосклон был усеян ими.

В это время Лейб Абрамович стоял в молельне перед амвоном, завернувшись в полосатый, черный с белым, талес и, надсаживая голосовые связки, вопил свой знаменитый семикратный припев: