Иван Ольбрахт - Избранное

Обетованная земля отцов исчезла в неоглядной дали; благовоние Палестины, заботливо хранимое под пробками склянок и так благоговейно вдыхавшееся полчаса тому назад, улетучилось, сменившись запахом пота в сапожной мастерской.

Полянцы стояли и сидели, не двигаясь; только из груди у них вырвался последний вздох, как из баллона, подвергнутого сильному давлению: «Ай-ай-ай-ай-ай…» Но вздох тихий, неслышный.

Львиная физиономия Лейба Абрамовича вовсе не была победоносной, а его блуждающий взор отнюдь не обличал в нем полководца, когда он спросил голосом, полным сердечной тоски:

— Кто желает ехать в гахшару?

Никто не ответил.

Стояла тишина, от которой веяло холодом. «Конец халуцев… конец руководству… конец Поляне», — зашевелилась в мозгу Лейба Абрамовича мучительная мысль. Но вдруг в тишине прозвучал ясный голос:

— Я.

Это был голос Ганеле Шафар. Все повернулись к ней.

Благословенна спасшая великое движение!

Ах, в ушах Лейба Абрамовича звук ее голоса прозвенел серебряным колокольчиком!

Никогда еще сигнал горниста, возвещающий осажденному лагерю приближение помощи, ни вызывал такого ликования в предрассветной мгле.

Да вознаградит тебя бог! И душа вождя, съежившаяся было на дне окопа, сразу воспрянула. Вот она уже ринулась из ворот, размахивая мечом над головой.

— Гана Шафар! — кричит во весь голос Лейб Абрамович. — Кто за?

Все!

— Кто против?

И его голос, его блуждающий взгляд, кажется, готов заранее сокрушить всякого, кто посмеет голосовать против, а взъерошенная борода грозит бедой.

— Никого.

Гама Шафар выбрана.

И Ганеле, героиня вечера, воплощение славы и предмет ненависти в ближайшем будущем, стоит, выпрямившись, на виду у всех, раскрасневшаяся, улыбающаяся, и сердце у нее стучит, как молоток. Потому что судьба Ганеле Шафар решена на всю жизнь. Бесповоротно.

На другой день утром на ящиках и бочонках в лавке Фукса сидело народу больше, чем обычно, а Суриным приятелям и подругам пришлось даже стоять, опершись на прилавок. Они смеялись, им было весело. Какая радость! Какая победа! Сапожник обанкротился! Вот потеха!

Сура, улыбаясь, делила свое внимание между друзьями и покупателями.

— Нет, в кредит мы не отпускаем, и отцу никакой работы не требуется, — говорила она со спокойной улыбкой русину-лесорубу. — Ну, пойдите в кооператив: там, наверно, поверят; или, может, у Шафаров… Что я вам говорила? — продолжала она по-еврейски. — Никто не едет! Одна Ганеле Шафар. Понимает, что, если у тебя ничего нет, ты должен позаботиться о себе, пока молод и красив. А в Остраве, конечно, женихи только и ждут, когда из Поляны приедут невесты… Отца нет дома, — ответила она лесорубу. — Не знаю, когда придет, но в кредит и он вам не даст… Дурачье! Рассчитывали прокатиться в Остраву и в Палестину даром. Вчера удивлялись, что надо восемь месяцев за так проработать в Остраве! Ну, не говорила ли я вам, что это просто выманивание денег?.. И что нужно взносы платить, тоже не могли понять.

Сура смеется и кладет перед русинкой сверток со словами:

— Нет, конфет мы не даем… Господин Шафар всегда дает вам пакетик для ребенка? Да? Ну и я в грязь лицом не хочу ударить. Но дайте-ка мне на минутку вашу покупку, я положу вам товара на три кроны дешевле или обвешу вас на две, и тогда тоже на пятьдесят геллеров насыплю пакетик… Ах, не хотите? Вот видите!.. Вам что угодно? — обратилась она к другой покупательнице, набивая себе рот шоколадом с начинкой. — А чем живет вся эта куча секретарей, которые разгуливают по Праге и ничего не делают?.. Или они думали, что кто-то будет обучать их древнееврейскому языку и этой их идеологии за «гемилут хасадим»? А эти зеленые копилки, — смеется она, — которые надо вешать над постелями и бросать туда двадцать геллеров за поцелуй, — это что, просто так? Зря?..

— Вы напрасно ждете, — говорит она русинке, — отца дома нет и придет не скоро… А теперь вот что я вам скажу: увидите, полгода не пройдет, как Лейб Абрамович останется один и у нас в общине все успокоится… Ой, я еще вам не рассказала: остальные не могут ехать в гахшару — денег нет; но знаете, почему не поедет Шлойме Кац? Раввин предупредил старого Каца, что, если Шлойме дадут деньги на проезд и вообще если Шлойме не угомонится, он отнимет у старика разрешение просить милостыню…

Друзья смеются.

— А по чьему настоянию раввин это сделал?

— По чьему настоянию? Не все ли равно?

Ганеле уже два месяца жила в Остраве.

В день отъезда, на рассвете, когда в кухне зажгли маленькую лампу и Ганеле, с уложенным чемоданом, ждала экипажа, а мама утирала слезы, к Ганеле подошел отец. И он, всегда такой молчаливый, а с дочерью вообще разговаривавший только о самых обыденных вещах, сказал ей:

— Я не умею говорить, но если бы жив был твой дедушка, он сказал бы тебе: никогда не забывай, что ты дочь Израиля. И если бы ты встретилась даже с самыми могущественными и богатыми гоями, хотя бы князьями, — окажи им почет, которого они заслуживают, и даже больший, чем они заслуживают, но не забывай, что ты выше их. Что ты еврейка. Царская дочь. Что ты не знаешь над собою иного господина, кроме своего бога. Дедушка сказал бы это красивее; я не умею…

Острава! Кошице лучше. В Остраве даже снег не такой: черный и сразу превращается в грязь. Но зато здесь — новые дома, электрический свет, роскошные витрины, много народу и вообще все замечательно.

Наконец-то Ганеле в Остраве или, лучше сказать, вдали от полянской праздности, вдали от обязанностей по отношению к Шлойме и от его настойчивости. Он становился несносным. Даже приплел своего отца. «Это ты из-за него не любишь меня, да?» — спросил он ее тот раз, и она видела, каким злым огнем загорелись его глаза и какое жесткое выражение появилось на лице. Но дело не только в отце… Была одна отвратительная ночь, о которой Ганеле не любит вспоминать…

Нет, она еще не встала обеими ногами на остравской земле. Слишком крепко еще связана она с Поляной. Гахшара оказалась не такой прекрасной, как ее изображал Лейб Абрамович, но и не такой плохой, как расписывала Сура Фукс. Кедмой {279} 279 Кедма — здание, в котором помещается гахшара и ее администрация. служило здание в Марианских Горах с шестью комнатами и огородом, засаженным картофелем. Сюда съехались двадцать шесть парней и двенадцать девушек; вместе с ними жили и питались шесть постоянных платных служителей.

— Это настоящие сионисты! — говорил о них Пепик Таусик, которому нашли место слуги в магазине. Пепик Таусик говорил только по-чешски и знал все новейшие анекдоты.

— Знаете, что такое сионист? — спрашивал он и отвечал: — Это еврей, который на деньги другого еврея посылает третьего еврея в Палестину.