Иван Ольбрахт - Избранное

Спору нет, прыжок, сделанный Ганеле, был огромен: Поляна — кедма — «Вольный мыслитель». И все это за какие-нибудь десять недель… Куда же больше?

Как?.. Стало быть, гои сжигают своих покойников? Бросьте шутить! Кидают прямо в печь? Что?.. И евреи тоже?

Как же так? Неужели так и кидают? Что же здесь, в Остраве, вовсе нет евреев? Или евреи — только в Поляне да еще кое-какие в Кошицах, а больше нигде нет? Так, что ли? Ну, что это за евреи, которые не знают своего языка, говорят между собой по-гойски, по-гойски одеваются, не празднуют субботы, едят трефное, не молятся и не делают ничего, что полагается правоверному еврею? Даже дают себя сжигать? В печи?

— Ах, мадмуазель Ганичка, — говорит господин Пшеничка, — чему только учили вас в вашей чешской школе? «Евреи» пишется не с большой буквы, а с маленькой. Да вообще не говорят «еврей», а просто в рубрике «вероисповедание» пишут «иудейское»; и даже не выписывают все слово, а только «иуд.».

— А что при этих сжиганиях делает господин Караджич?

— Произносит речи.

— Что?

— Ну, учит народ.

— Чему?

— Не верить длинноволосым и другим таким же тварям. Ни христианским, ни еврейским. Вообще никаким.

Если Иво Караджич не уезжает по торговым делам, то в полдень или к пяти часам приходит в редакцию «Вольного мыслителя».

— Как вы себя чувствуете, Ганка? — смеется он, показывая свои красивые зубы. — Идем сегодня вместе обедать? А в кино сходим, Ганичка?

Он водит ее в кинематограф. Как-то раз пригласил в театр. После кино и театра они идут в кафе, где играет музыка, и все кругом золотое и много огней. До Остравы Ганеле никогда не бывала в кино. И никогда не видала театра. Не слушала концерта. А электрический свет видела только раз, в кошицком ресторане, — и то с улицы.

Ой-ой-ой, как далеко Поляна! О серьезных вещах Иво Караджич говорит с ней редко и всегда как-то мимоходом.

— Бросьте, Гана, эти полянские взгляды! — сказал он ей однажды в кафе полушутя, полусерьезно. — Нет никакого бога, нет никакой обетованной земли, нет ни христиан, ни евреев.

«Чудеса! Люди с ума сошли», — подумала Ганеле.

Бог воспрещает ехать в Палестину… Бог повелевает ехать в Палестину… Нет никакого бога, нет никакой Палестины, земля вертится, и у пражского моста можно найти сокровище своего сердца.

Что ж это такое?

Может быть, в Поляне бог есть, а здесь, на западе, его нет? Что же, он тут никогда не был или его больше нет теперь? Несомненно одно: в Поляне бог есть! Кто же объяснит все это? Дедушка — тот объяснил бы: он все знал. Но у него уже нельзя спросить.

Да, за эти стремительные недели в голове Ганеле зарождались такие мысли.

Но только зарождались — не больше; сказать, чтоб они ею овладели, — нельзя; пусть о таких вещах спорят мужчины на собраниях, посвященных критике.

— Как же так? — спросила она тогда в кафе. — Нет ни христиан, ни евреев?

— Понимаете, Ганичка, когда-то все это было, но теперь уже нет. Что евреи, что христиане — все равно. Никакой разницы.

— Значит, мы с христианами ровня?

— Ну, конечно, Ганичка! Вот уже пятьдесят лет, а то и больше. Это чувство неполноценности и многое другое, с ним связанное, должно исчезнуть.

— Значит, гои равны нам? — Ганеле задумалась, наморщив лоб.

— Ах… вот что! — медленно произнес Иво Караджич, как бы начиная что-то понимать. Он ударил себя по лбу. Губы его стали расползаться в улыбку. Но вдруг он словно взорвался: захохотал громко, неудержимо, как безумный, так что к ним повернулись сидящие за соседними столиками.

— Ганеле, это потрясающе! — Он схватился за голову, корчась от смеха. — Самая лучшая острота, какую я слышал в этом году… Весь мир признал Поляну равноценной другим местам, но сама Поляна еще не признала себя равноценной ему!.. Вот это здорово! Ганеле, ты заслуживаешь поцелуя.

«Так что же ты меня не целуешь?» — подумала Ганеле, сердясь, что он смеется над ней… И почему он ее вообще ни разу не поцеловал?

Иво Караджич все никак не мог успокоиться. Но вдруг он заметил, что девушка залилась румянцем и в глазах у нее слезы.

— Ганичка. — И он сделал движение, как будто погладил ей руку, но это напоминало скорей прикосновение ветерка. — Ганичка… не сердитесь… Поверьте, я отношусь к вам хорошо…

Вскоре они поехали в Прагу. Отчаянная, просто безумная поездка… Но ни одной подробности этой безумной поездки Ганеле, конечно, тоже никогда не забудет.

— Мне предстоит небольшое путешествие, — сказал он ей однажды в субботу после обеда. — Вы не приняли бы в нем участие, Ганичка, — хотя бы частично?

Он сам привел автомобиль, принадлежащий фирме, — маленькую желтую машину, с одним только местом возле шофера и большим отделением для чемоданов с образцами позади, и Ганеле, согнувшись, не без колебания взобралась на место пассажира.

— Только недалеко, да? Чтоб мне вернуться на трамвае?

Ганеле еще ни разу в жизни не ездила на автомобиле, и езда по Большой Остраве очень увлекла ее. Может, с кем-нибудь другим она боялась бы немножко, но у руля сидел Иво Караджич.

Они доехали до конечной трамвайной остановки.

— Большое спасибо, — в восхищении сказала она. — Это было чудесно.

Но машина продолжала мчаться дальше.

— Нет… нет… господин Караджич, прошу вас.

— Еще немного.

— Нет… Когда же я вернусь?

— Ну, вернемся вместе, Ганичка.

— Когда?!

— В понедельник утром.

— Вы с ума сошли!

Она даже подпрыгнула на сиденье и ткнулась головой в полотняный тент. Караджич засмеялся, а желтый автомобильчик все летел вперед.

— И вообще, как вы разговариваете со своим тройным начальником? Впрочем, мама тоже так со мной говорит. А я ее люблю еще больше, чем вас. А это кое-что значит… Только ни-ни, не держите меня за рукав, Ганка. А то вон черешня — трах! — и попадем с вами к Аврааму. Это просто похищение, самый элементарный случай похищения по всем правилам и с осложняющими препятствиями.

— Куда мы едем? — тревожно спросила она.

— В Прагу.

— В Пра…?

Мимо бежали заснеженные поля, проносились деревни, и маленький автомобиль вбирал в себя дорогу, словно макаронину.

Ганеле не знала, плакать ей от злости или смеяться. Но не успела она решить, — еще какая-то деревушка осталась позади.

— Я ведь еду, в чем выбежала из «Мыслителя», — сказала она полушутя, полусердито.

— Эх, Ганка, — засмеялся он, правя рулем, — на это в Праге никто не обращает внимания.

Желтая спичечная коробка, мчавшаяся по дорогам Северной Моравии, отнюдь не была гоночной машиной, но в Поляне привыкли к гораздо меньшим скоростям, чем та, какую способен был развить автомобиль фирмы «Дуб и Арнштейн», и Ганеле езда казалась каким-то сумасшедшим полетом: Орава, Брюнталь, Шумперк… Радость движения… Справа — снежные горы, слева — поле, непривычные деревни с белыми каменными домиками, леса, которые исчезают — не успеешь к ним подъехать, легкий испуг на поворотах, потом в Градце на вокзале поздний обед — с веселыми взглядами Караджича и поглаживаньем Ганелиной руки, — потом опять поле, равнины, все больше обгоняющих автомобилей и все меньше улепетывающих с дороги кур, и вот уже — дымовые трубы пражских предместий… Ну, долго ли это могло длиться?..