Иван Ольбрахт - Избранное

Анна слушала, опустив глаза, и была глубоко тронута.

Обслуживать барина было совсем просто. Четыре раза в день он мелькал в передней, коренастый, бритоголовый, с коротко подстриженной седоватой бородкой и сокольским значком {120} 120 Сокольский значок — см. примеч. 60. на лацкане пиджака. Анне он не давал никаких поручений, всем хозяйством распоряжалась жена. Рубеш уходил рано утром, возвращался поздно вечером и дома задерживался только на один час после обеда — прочитать газеты и немного приласкать барышню Дадлу. Видно было, что он ее любит. Но его ласки были какие-то торопливые, словно он все время напоминал себе, что, собственно, у него нет на это времени. Рубеш обнимал дочь за плечи, заглядывал ей в глаза и похлопывал по спине, как лошадь.

— Ну, как дела, жеребеночек?

Он дарил ей духи, кружева, чулки и шелк, но часто забывал эти подарки в карманах своего кожаного пальто. Иногда за обедом он спохватывался, словно вспомнив что-то, поглядывал на дочь и говорил небрежным тоном:

— Сегодня твой папа заработал кое-какую мелочь. Что тебе купить?

— Лучше дай мне денег, папочка.

Отец качал головой.

— Не проси денег, девочка. Деньги — это дрянь, с ними надо уметь обращаться. Ладно, дам тебе наличными, но немного. Зато когда-нибудь приведу тебе принца.

— А чернобурку принесешь?

Он улыбался и кивал в знак согласия.

Обслуживать барышню было не так легко, как хозяина. Она становилась страшно придирчивой, когда дело касалось белья. Свои вещи она очень любила, ласкала их, называла уменьшительными именами — рубашечка, штанишки, халатик, кружевца. Стоя перед зеркалом, она прижимала к себе любимые вещи, нежно поглаживала их, терлась о них щекой, словно это были живые существа, и терпеть не могла, когда с ее вещами обращались небрежно или портили их. Но и барышня была незлая и нередко, швырнув Анне плохо выглаженный лифчик, через час приходила на кухню и угощала прислугу шоколадом или сладким миндалем.

— Хочешь? — говорила она тоном школьной подруги. — Только не говори маме, а то она скажет, что я тебя порчу.

Впрочем, у Дадлы были причины не ссориться с Анной. Иногда, вечерами, когда мать уходила на заседание своего благотворительного общества, Дадла появлялась в кухне нарядно одетая, в лакированных туфельках и самой шикарной шляпке.

— Я на минутку к приятельнице. Но маме вы не говорите, Анна, — небрежно бросала она. А возвратившись за полчаса до прихода матери, барышня подходила к Анне и угрожающе глядела на нее черными глазами: — Никому ни слова, Анна! — В дверях своей комнаты она снова оборачивалась: — Я подарю вам прелестную рубашечку.

Но барышня Дадла была не единственной представительницей младшего поколения Рубешей. В одной из комнат квартиры недавно кто-то жил; когда Анна поступила к Рубешам, в той комнате еще чувствовался мужской запах: пахло табаком и брильянтином; на ночном столике оставалась горстка пепла, лежал журнал «Игры и спорт» и раскрытый номер «Ла ви паризьен».

Эта комната манила Анну своей таинственностью.

— Барыня, чья это комната возле гостиной? — спросила она однажды хозяйку, когда та шпиговала на кухонном столе зайца.

Архитекторша испытующе взглянула на Анну.

— Воспитанный человек не задает вопросов, запомните это, Анна. Воспитанный человек ждет, пока ему скажут то, что считают нужным… Но у меня нет причин что-то скрывать от вас. Эта комната моего сына Честмира. Он в отъезде… в Париже…

Архитекторша вдруг бросила работу и начала беспокойно ходить по кухне, бесцельно беря в руки то одну, то другую вещь и упорно отворачиваясь от Анны. Потом она уставилась в окно, вынула из халата платочек, высморкалась и снова принялась за зайца. А когда Анна подняла глаза от миски с кнедликами, то увидела, что барыня плачет.

Анна страшно перепугалась. Хозяйка заметила, что девушка смотрит на нее.

— У меня было два сына, Анна, — начала она. — Старшего я потеряла во время войны. Муж с большим трудом устроил его в министерство в Вене, и я благодарила бога, что его не посылают на фронт, — думала, это бог весть какое счастье! А он там умер. Сейчас он был бы уже архитектором. — По щекам хозяйки скатились две крупные слезы. Она снова вынула платочек. — Жизнь жестока! Вам легко живется, Анна. А вот мне даже некому выплакаться. Муж вечно занят, а дочери я не хочу омрачать молодость своими горестями. Даже выплакаться некому… — повторяла хозяйка и громко всхлипывала. И это сочетание подлинного горя с эгоистической жалостью к самой себе, вид этой пухлой руки со шпиговальной иглой и кусками сала, — рука не прекращала работы, хотя заячье филе было орошено слезами, — вызывали в Анне удивление и жалость.

Знай Анна все, она бы еще больше пожалела хозяйку. Но тогда Анна еще не знала, что архитекторша оплакивает не только сына, умершего в Вене, но и младшего сына — Честмира. Никто еще не рассказал Анне, что этот молодой человек за три месяца прокутил с русской эмигранткой, княжной Ковалевской, сумму, которой хватило бы отцу Анны на сытую жизнь со всей многодетной семьей до конца его дней. Анна еще не знала, что Честмир получил по подложным векселям на имя отца больше двухсот тысяч крон и уехал с Варварой Николаевной в Германию, где его сейчас ищут нанятые отцом частные сыщики. Анна не знала, что причина слез архитекторши — не только двое ее сыновей, но и старшая дочь Зденка, которая на студенческом балу влюбилась в бедного чахоточного студента, и, когда отец решительно сказал: «Нет», она столь же решительно сказала: «Да!» Получив от отца пощечину, Зденка не проронила ни слезинки, взяла наутро свои драгоценности и сберегательную книжку и уехала к возлюбленному, в дом его отца, деревенского пекаря на Сазаве.

Зденка была совершеннолетняя, и влиятельные друзья Рубеша сказали ему: «Весьма сожалеем, господин архитектор, но силой ее вернуть нельзя». Рубеш хотел было помешать дочери получить деньги по книжке, доказывая, что эти деньги его, но находчивые сазавские пекари сумели привлечь к защите богатой наследницы местную газету и деятеля национал-социалистической партии. Архитектор получил номер «Голоса Средней Чехии» со статьей об этой истории. Рабочие одной из его строек в Бенешове тоже прочли ее и разнесли весть по всем другим стройкам, а привратница дома № 33 на Вацлавской площади показывала вырезку всем жильцам. В то время, когда происходил описываемый нами разговор Анны с хозяйкой, муж Зденки умирал от туберкулеза в Швейцарии, в Давосе, и его молодая жена была с ним.

Все это Анна узнала позднее. Не имела она представления и о том, что каждое утро, на рассвете, хозяйка встает с постели и, нащупав на ночном столике бумажник мужа, крадет оттуда пятидесятикроновую или двадцатикроновую кредитку, чтобы, накопив приличную сумму, послать ее в Давос и облегчить последние дни зятя, которого она видела только раз в жизни, на том самом балу.