Иван Ольбрахт - Избранное

Франта ухмыльнулся и сделал еще одну глубокую затяжку.

— Нет так нет! — мирно сказал он, снова стряхнул пепел за печку и спрятал окурок в жилетный карман.

Домохозяин бегал по ковру. Его массивное лицо и толстая шея налились кровью, — казалось, его вот-вот хватит удар. Сознание того, что он, богатый делец и человек со связями, бессилен против этих трех рабочих из предместья, несмотря на свое неоспоримое право собственности и на то, что с ним тут трое полицейских, приводило его в ярость. Он не даст ключа, не даст, не даст! Лучше умрет на месте, а не даст!

— Разве я не плачу налогов, черт побери?! — кричал он уже охрипшим голосом. — Господин комиссар, защитите меня! Или закон уже ничего не стоит?

Комиссар флегматично сидел в красном плюшевом кресле.

— Может быть, вы все-таки договоритесь добром? — твердил он унылым голосом.

Позолоченные часы на стене, в унисон с церковными часами на башне, бой которых услышала и Анна, пробили пять. Анна все еще стояла на улице с неразговорчивым Котрбой и двенадцатилетним Пепиком. Ее нервы не вынесли ожидания, и она заплакала. У них нет и не будет квартиры! Зачем их зря обнадеживают? Анна была вся в слезах, платочек в ее руке промок — хоть выжми.

— Не плачь, товарищ, через десять минут ты будешь уже в квартире, — сказал ей угрюмый Котрба, и впервые в его голосе прозвучало участие.

Было пять минут шестого. В нескольких стах шагах от Анны почти безлюдная улица вдруг наполнилась людьми. Молодые рабочие выбежали после работы из ворот соседней фабрики. Глубоко вдыхая свежий воздух, толпа молодежи полилась по улице в сторону Анны. Потом фабричные ворота выбросили новые группы людей, и они зашагали, догоняя предыдущих. Авангард этой армии труда быстро устремился вниз по Есениовой улице. Теперь из ворот лился сплошной людской поток. Во всю ширину улицы бурлила черная река, фабричные ворота выбрасывали все новые и новые волны людей, и густой поток, еще не растекшийся по соседним улицам, тяжело катился к дому, около которого стояла тележка с вещами Тоника.

Первая волна толпы уже докатилась до Анны. Трое парней в пиджаках поверх синих спецовок, с юношески свежими, но чумазыми лицами, спросили почти разом:

— Что это тут такое? Переселение? Вас не впускают?

— Домовладелец, стерва, спекулирует квартирой, сдал ее под склад и не дает ключа. Эта бедняжка осталась на улице, вы только поглядите! — объяснял неожиданно оживившийся Котрба.

Парни весело и сочувственно засмеялись, сверкнув молодыми, белыми зубами. Один из них, вихрастый блондин, повернулся лицом к толпе, сунул в рот два пальца и оглушительно свистнул разбойничьим посвистом. А самый маленький и чумазый приложил руки ко рту и закричал:

— Ребя-а-а-та, айда сюда! Здесь пересе-ле-е-е-ние!

Полицейский, стоявший у ворот, вошел в подъезд и запер его за собой.

Рабочие окружили Анну.

— В чем дело?

— Что такое?

— Переселяетесь?

— «Черная рука»?

Кругом раздался смех.

Котрба разъяснял, словно произносил агитационную речь:

— Этот жулик спекулирует квартирой: сдал ее под склад. У самого пять комнат и ряшка, что у борова. А бедняков не пускает в крохотную квартиру. Они ждут тут уже третий час, а у спекулянта там сидят полицейский комиссар и два фараона.

Кто-то снова свистнул в два пальца. Посвист, перекликаясь, повторился несколько раз. Взбудораженная кипучая толпа окружила Анну.

— Пойдем вселим их в квартиру! — крикнул кто-то.

— Пошли туда, айда!

Толпа устремилась к подъезду. Но подъезд был заперт. Послышались гневные возгласы. Чьи-то руки затрясли ручку двери, шесть ног забили в филенку. Но дверь была прочная.

Это был момент, когда сто пятьдесят рабочих жижковской фабрики стали коллективом. Это сделало препятствие, преградившее им путь, — дверь, трещавшая от ударов. Люди теряли индивидуальные черты, сливались воедино.

Вот так же возбужденная и ликующая толпа доисторических людей, одетых в звериные шкуры, волновалась на краю ямы, в которую попался громадный мамонт; они предвкушали близкое пиршество, злились на последнюю помеху, рычали от радости и от голода, швыряли в зверя каменья, протыкали ему брюхо заостренными кольями.

Вот такая же, жаждущая справедливости толпа, отстаивая веру божию, выбросила вероломных городских советников из готических окон пражской ратуши {144} 144 Вот такая же, жаждущая справедливости толпа, отстаивая веру божию, выбросила вероломных городских советников из готических окон пражской ратуши… — Имеются в виду события, послужившие началом гуситских войн. 30 июля 1419 года восставшие пражане выбросили из окон ратуши семерых городских советников, представителей враждебного гусизму богатого немецкого купечества. прямо на дреколья и копья гуситов.

Вот такая же отважная масса граждан и гражданок Франции, провозгласивших лозунг «Свобода, равенство и братство!», готова была растерзать каждого, кто попытался бы убеждать ее, что гранитные стены и башни Бастилии непреодолимы. И такие же объятые небывалым подъемом народные массы с винтовками в руках штурмовали в октябрьский день ворота московского Кремля, за которыми засели юнкера.

Теперь такой же коллектив людей родился перед домом на Жижкове. В нем было наследие тысячелетий — страсть и воля, ярость и голод, и прекраснейшее из духовных достояний человечества — жажда справедливости.

Ручка двери и ясеневые филенки гудели от ударов. Новый человеческий поток докатился от завода до дома. Улица была запружена толпой.

В окнах соседних домов, среди цветочных горшков и подушек, уже показались любопытные: одни смеялись, у других были серьезные и строгие лица.

— Подайте нам этого гада, посмотрим, каков он есть!

— Позо-о-ор! Позо-ор! — кричала толпа.

Пожилая работница из толпы заметила беременность Анны. Она вскочила на колесо тележки и, опираясь о плечи мужчин, закричала, волнуясь и покрываясь красными пятнами:

— Она, бедняжка, беременна, на девятом месяце, а этот пес выгнал их на улицу!

— Позо-ор! Позо-ор! — ревела толпа.

— Пойдем вселим их! — пронзительно закричал кто-то.

Это был призыв, которого жаждала толпа. Она ответила свистом и криками: «Вселим, вселим!»

Эти крики уже звучали грозно. Соседние окна стали захлопываться. И вдруг открылись ворота вражеской твердыни: двери дома распахнулись, в них появилось трое рабочих. Один из них поднял руку. Толпа разом смолкла. Так всегда бывало в веках, когда осажденная крепость выкидывала белый флаг. Сейчас таким флагом стала правая рука старого Чермака.

— Выберем депутацию для переговоров с хозяином, товарищи рабочие! — воскликнул он громким голосом.

Этот призыв прокатился по рядам, всюду находя отклик. Вслед за рабочими из ворот вышел полицейский комиссар.