Иван Ольбрахт - Избранное

— Господа, — начал он, — дело это чисто приватное, полицию оно не интересует. Мы приняли меры, чтобы уладить его миром. Оно будет улажено!

Кто-то засмеялся. Конечно, будет улажено! Разве это не было ясно с самого начала всем, в том числе и полицейскому комиссару?

— Но порядок должен быть соблюден во что бы то ни стало, — продолжал комиссар. — Я не могу допустить никаких сборищ. В ваших интересах не вынуждать меня к крайним мерам.

Если комиссар действительно хотел, чтобы все обошлось мирно, он совершил сейчас тактическую ошибку, посягнув на суверенитет толпы.

— Заткнись, пустобрех чертов! — крикнул кто-то.

— Этим нас не испугаешь, чертополох!

— Широко шагаешь, штаны порвешь!

В этих возгласах уже звучало раздражение.

Несколько парней и девушек-упаковщиц откровенно смеялись над комиссаром. У него чуть дрогнул подбородок.

— Депутацию! — раздался громовый голос около ворот. Сквозь толпу уже пробиралось пять человек.

— На кой черт депутацию? — закричал чубатый парень в спецовке. — Тащите этого домовладельца на улицу!

— Давайте нам его сюда на расправу! — вторил его товарищ.

Но это были голоса недисциплинированных одиночек. Депутация уже входила в ворота. На нее были устремлены все взоры.

Наступила тишина.

Толпа не шелохнулась в ожидании.

Такое молчание можно выдержать лишь несколько минут. И оно продолжалось не дольше.

Улица вдруг заликовала. В дверях дома появились Тоник, Чермак, Вик и рабочая депутация. Все улыбались, а сияющий Чермак держал в поднятой руке ключ — обыкновеннейший ключ на колечке, какие продаются в скобяных лавках за три кроны. Но этот ключ был символом победы.

Ни один актер на сцене, ни один оратор на трибуне не знали такой бури восторженных рукоплесканий, какой был встречен Чермак, появившийся с ключом в руке. Победные возгласы и смех потрясали окна домов Есениовой улицы, врывались в квартиры, взлетали над крышами к закопченному небу.

Бастилия пала!

Рабочие ликовали и смеялись. Ликовали потому, что добились своего, а смеялись над потерпевшим поражение буржуа-домовладельцем и посрамленной полицией.

Анна стояла бледная, как простыня. К тележке вдруг устремились люди — десять, пятнадцать человек, много больше, чем нужно, чтобы перенести мебель Тоника. В одно мгновение десятки рук развязали веревку, схватили вещи, десятки плеч проложили дорогу в толпе, десятки ног вбежали в дом и с топотом устремились на третий этаж, шагая через две ступеньки. За три минуты квартиру в третьем этаже обставили скромной мебелью Тоника, и она готова была принять новых жильцов. А те, кто принес вещи, снова с шумом ринулись вниз по лестнице, и топот их ног отдавался в голове домовладельца, как удары молота.

Благодарность Тоника была немногословна: несколько крепких рукопожатий, дружеская улыбка. Потом Тоник и Анна поднялись по лестнице в свою новую квартиру, а две тысячи рабочих фабрики боеприпасов, предприятий Данека и государственного машиностроительного завода стали расходиться. Живая масса толпы растеклась по соседним улицам, по жижковским домам, по своим квартирам. Но и потом, когда эта толпа превратится в две тысячи разных людей — мужчин, стоящих обнаженными по пояс перед умывальниками с теплой водой, женщин, разжигающих плиту, чтобы приготовить ужин, рабочих парней и девушек, надевающих перед зеркалом чистые воротнички и блузки, чтобы выйти на гулянку этим весенним вечером, — и тогда еще на губах у многих из них не исчезнет улыбка, а в груди какое-то теплое чувство. И когда эти люди будут ложиться спать, многие из них вдруг засмеются в постели и скажут себе, что сегодня на Есениовой улице была здоровая заваруха!

Анна стояла посреди своей новой квартиры и плакала, уткнувшись в грудь Тонику. Был уже вечер, и заходящее солнце бросило пригоршню золотой пыли в угол комнаты.

— Так что же, Тоничек, можно нам тут остаться?

— Да, — ответил Тоник. — Дело решилось быстро. Мы пришли и говорим: «Давайте ключ, а то мы войдем и без ключа!» Тут уж он не стал долго думать. Конечно, мы здесь остаемся.

— А который собственно час? — вдруг спохватилась Анна и так заволновалась, что у нее даже закружилась голова. — Ехать мне обратно к хозяйке или нет?

Тоник задумался, нахмурившись.

— Эх, не езди! — сказал было он, по потом спохватился. — А паспорт твой где? Нет с собой? Вот видишь! Хозяйка заявит в полицию, что ты пропала. Значит, надо ехать.

— Надо ехать?

— Да, поезжай!

Они вышли из квартиры и заперли дверь. Щелкнул замок, и этот знакомый для Анны звук прозвучал для нее совсем ново и необычно, как будто она никогда его не слышала. Тоник проводил Анну до трамвая, и она поехала на свою старую квартиру.

Хозяйка, открыв ей дверь, пронзила ее уничтожающим взглядом.

— Где вы были? — спросила она сухим, резким тоном.

— Мы с Тоником нашли квартиру. Я выхожу замуж.

Сердце у Анны бешено колотилось, но она не заплакала и ответила спокойно и уверенно. Это обезоружило хозяйку. Она молча отвернулась и вышла, хлопнув дверью.

Анна наверстывала в кухне упущенную работу, подавала на стол, стелила постели. За все время никто не сказал ей ни слова, словно она вообще не существовала. Но господское пренебрежение сегодня не действовало на нее. Разве могло оно подействовать, если она и Тоник стали, наконец, мужем и женой! Ведь днем своей свадьбы они считают не тот день, когда узнали друг друга, и не тот, когда они распишутся в магистрате. Их свадьба сегодня, когда они обрели общий кров.

Но разве хозяйка и барышня могут понять это? У Рубеша восемь собственных домов. Дадлу в день свадьбы нарядят в белый шелк и фату с миртовым веночком, и невеста (уже несколько попорченная гинекологом) вместе с принцем-женихом проследует в автомобиле — одном из вереницы — в церковь, где для них будет расстелен красный ковер. «Сколько у вас, барышня, будет гостей на свадьбе? — мысленно спрашивала Анна хозяйскую дочку. — Тридцать? Сорок? Уж во всяком случае не больше пятидесяти. А знаете вы, барышня, сколько их было у меня? Две тысячи! Полная улица друзей — с фабрики боеприпасов, с завода Данека, с государственного машиностроительного! А вы думаете, барышня, будет у вас на свадьбе такое ликование, какое было на моей?..» Анна даже вздрогнула от переполнивших ее радости и гордости.

Анна убирала будуар Дадлы, стелила батистовое постельное белье с кружевами и думала: «Бр-р-р, как противно пахнет ваша постель, барышня: духами, пудрой, всякими туалетными водами. Моя постель будет благоухать! Она будет благоухать Тоником, барышня! Будет благоухать чугунным литьем его завода!»

Перед сном барышня Дадла зашла в кухню для дипломатических переговоров. Она сделала вид, что ей нужен стакан воды, напилась и взбила волосы перед кухонным зеркальцем.