Карлос Кастанеда - Учение дона Хуана (перевод Останина и Пахомова)

Хотя сам Кастанеда настойчиво уверял всех в реальности своего учителя и даже демонстрировал авторитетным людям (скажем, американскому этномикологу Г. Уоссону) свои ученические полевые заметки, остается еще немало спорных моментов. Многочисленные критики Кастанеды находили хронологические нестыковки в его произведениях, упрекали за «ненаучные» подходы к теме, за литературизацию образа дона Хуана, который на глазах, от одной книги к другой, превращался из лукавого безграмотного индейца в талантливого мыслителя и эрудита, изъяснявшегося подобно оксфордскому профессору. Слишком уж совершенным он выглядел, слишком выпадал из контекста традиционной культуры индейцев яки и уж слишком все это походило на идеализацию условных взаимоотношений между учеником и учителем, собранных с миру по нитке, со всех традиций, как Запада, так и Востока.

Соглашаясь со всем этим, однако, Карлос Кастанеда упрямо стоял на своем. Впрочем, некоторые ценные обмолвки на сей счет он все же делает. В «Путешествии в Икстлан» (1972), третьей по счету книге сериала, он устами дона Хуана сообщает, что «воину все равно, правда или вымысел то, с чем он сталкивается, а для обыкновенного человека это очень существенно» [*]. Другими словами, не важно, существовал ли дон Хуан или нет, если решающее значение имели внутренние переживания человека, вошедшего в «мир дона Хуана». С этим, кстати, вполне солидаризируется феноменологический метод отношения к действительности, и сам Кастанеда неоднократно заявлял о своей приверженности ему; сущность этого метода в самых общих чертах как раз и состоит в изучении сознания, воспринимающего и переживающего те или иные данности. Интерес представляют не объекты как таковые, но объекты, как они «даны» нашему сознанию. Очевидно, что при такой постановке вопроса проблема реальности оборачивается двумя аспектами иной проблемы: а) кто такие те, кто переживают нечто, называемое реальностью, и б) что переживается при этом?

Когда Карлос впервые пробует галлюциноген, сделанный из кактуса пейота («пейотля» в нашем издании), он видит существо, встреча с которым очень важна и для него самого, и для дона Хуана. Эта встреча (она описывается в «Учении») становится знаком к началу обучения. Существо, которое дон Хуан назвал Мескалито, выглядело как светящаяся собака, и эта собака приветливо позвала Карлоса поиграть. Для ученика эта игра, стала потрясающим внутренним переживанием, в реальности которого он не усомнился ни на минуту. Однако индейцы, наблюдавшие за ним, видели перед собой только необузданного, сумасшедшего человека, который вдруг сбросил с себя одежду, завыл и стал гоняться за местной собакой, а та от него в страхе удирала. Разумеется, Мескалито эти индейцы и не видели. Тем самым мы сталкиваемся с ситуацией некоей раздвоенности реального мира. Что же, в конце концов, истинно? Могущественное существо, принявшее форму собаки, или какой-то шелудивый пес, путающийся под ногами? Хитрый старик индеец, непреклонно шествующий по пути знания, или фантом, созданный расстроенным воображением человека, накачанного зельем?

Несомненна, что на эти непростые вопросы каждый отвечает самостоятельно. Сам Карлос Кастанеда ответил на них своим вступлением на путь знания. Даже если этого вступления не было «на самом деле» – по крайней мере теоретически, в своих трудах Кастанеда принимал ценность глубинного преображения собственной жизни. Именно в этом и заключается его своеобразие как исследователя. Если традиционный ученый привык отделять предмет своих изысканий от страстей своей души, подчеркивая объективность научного поиска, не зараженного личными склонностями, то ученый новой формации, к которой принадлежал Кастанеда, и не только он один, пропускает объект исследований сквозь собственное сердце; он себя самого ставит в центр своих изысканий. Научный и духовный поиск соединяются здесь в одно целое.

Притягательность книг Кастанеды, возможно, состоит в его стремлении максимально точно зафиксировать все извивы испытанных переживаний, все нюансы знания, придать им видимость документальности. Он датирует все свои встречи с доном Хуаном, записывает все, что с ним происходит, чем вызывает насмешки со стороны учителя. А дон Хенаро, друг дона Хуана и такой же сильный брухо (колдун), как и он, вышучивает стремление Карлоса все записывать тем, что неожиданно встает с ног на голову: подобно тому как нелепо существовать стоя на голове, нелепо считать, что можно научиться магии, занимаясь описанием магических трюков. Однако в силу своей рациональной привычки все классифицировать Карлос пытается осмыслить порядок магических вещей именно таким образом; он хочет познать как можно более полно, хотя еще долго не может понять и принять, что эта полнота не укладывается в рамки одного лишь рационального, категориального познания и что понимание неизбежно относительно, зависит от негласных соглашений, бытующих в обществе.

Рациональное понимание противоположно видению, проблематика которого занимает одно из центральных мест в мистическом сериале Кастанеды. Намекнув на видение в первом произведении, автор подробно разбирает его в «Особой реальности» (1971). Не случайно, конечно, он выделяет это слово курсивом или кавычками: подобный феномен явно не похож на обычное смотрение обычными человеческими глазами. Настоящее видение происходит в «трещине между мирами», т. е. миром обычных человеческих отношений и миром сверхчувственным, магическим. Видящий испытывает совершенно иные ощущения, чем в повседневной реальности. Причем поводом для видения могут стать совершенно тривиальные вещи, например тени от двух камешков или текущая в канаве вода. Для видения зрение не обязательно: можно видеть также и ушами – тогда ты слышишь «дыры», возникающие в многообразных звуках «вещей мира» [*]. «Тени», «дыры» позволяют видящему подняться на такой уровень восприятия, на котором он ощущает единство и целостность всего мира. Все оказывается пронизанным энергией («линиями мира»), все оказывается живым, таинственным, непонятным. Видение как будто показывает человеку всю ограниченность его человечности и безмерность того, что его окружает. В конечном счете это ведет к пониманию равенства вещей: в этом мире сверкающих «линий» и переливающихся энергий ни одна из вещей не выглядит более значительной, чем другая. Здесь все одинаково важно, будь то былинка, букашка, койот или человек. При чтении первых книг Кастанеды даже трудно отделаться от ощущения, что во многом представители растительного и животного царств лучше понимают истину, чем «царь земли», который настолько укоренился в своем ограниченном мире, что не в состоянии раскрыть глаза на подлинное положение вещей. «Люди плохо знают мир, в котором живут. Любой койот знает куда больше», – не без ехидства замечает дон Хуан.