Карлос Кастанеда - Учение дона Хуана (перевод Останина и Пахомова)

В отличие от «союзника» Мескалито, этот «пейотный дух» скорее относится к миру мистики, чем магии. Он непредсказуем, неуловим. Его не вызовешь заклинаниями, угрозами и посулами. Хотя его появление связано с особым психоделическим «измененным» состоянием сознания, нельзя предвидеть, в каком виде он появится. Ему сложно понравиться, но, если это происходит, Мескалито щедро делится своей поддержкой. Так, он может даровать «тейотную песнь», коте-рая защитит в минуты опасности. Он подсказывает важные знания, с его помощью воин ближе подходит к пространству свободы. Но прежде всего Мескалито показывает, как правильно жить. Поскольку «правильная жизнь» зависит от обретения видения, Мескалито становится «гидом» на пути к истине видения. В последующих книгах этот персонаж упоминается все реже и реже, пока наконец в «Колесе времени» его не отнесут небрежно к «псевдошаманскому вздору», необходимому в первые годы обучения Карлоса. Тем не менее в начальных книгах отношение к этому «духу» вполне серьезное, почти благоговейное. Так относятся к божествам, и чувствуется, что подобное отношение к «пейотному духу» Мескалито явно восходит к чрезвычайно архаичным временам, возможно временам древних толтеков. Однако из некогда могущественного божества Мескалито со временем стал просто уважаемым наставником, который «разговаривает с тобой и направляет твои поступки». Интересно, что Мескалито можно видеть, поскольку он находится вне человека (хотя эта «овнешвленность» не осознается до момента употребления пейотного батончика), а «союзников» – нет, ибо они скрываются под формами обычного мира, в том числе в обличье человека, и только видящий знает, что внутри этих форм затаилась пустота. Лишь по этой пустоте и можно догадаться, что перед нами – гуахо.

Помимо эффекта снятия экзистенциальной напряженности видение выполняет и полезную социальную роль. С одной стороны, видящий – все-таки человек, и человек активного действия. С другой стороны, внешняя логика видения не располагает к активным поступкам: стоит ли вообще двигаться с места, если все едино, все равно?! Ловушки «трансцендентальной лени» помогает избежать вводимое Кастанедой понятие «контролируемая глупость». Исходным пунктом этого понятия является признание того, что все люди глупы. Сама смертная их природа препятствует им воспринимать более глубокие слои реальности. Иначе говоря, глупость – ситуация положения человека-в-мире, а не просто психологическое состояние, которое можно исправить приобщением к некоей «умной» информации. Глупость не зависит от качества образованности и воспитания. От глупости невозможно скрыться: единственное, что мы можем делать, – это лишь переходить от одной глупости к другой. Однако воин может осознавать свою глупость, как он осознает все прочее, контролировать ее. По большому счету путь воина ничем не лучше пути обычного человека; лишь качество осознанности и стра-тегичности отличает его. Путь воина оказывается «контролируемой глупостью»: воин может жить, может умереть – ничто не имеет для него глобального значения; однако, что бы он ни избрал, он это уже не отбросит. Самый факт выбора воином какого-то одного варианта пути среди прочих говорит о том, что он добровольно, зная о конечной бессмысленности этого, принимает решение следовать своему выбору во что бы то ни стало. Пусть это не имеет значения, он выбрал, и это будет. Термин «контролируемая глупость» хорош также и как хитрая уловка, она применяется для того, чтобы ученик, вступающий на путь, не очень много мнил о себе, ведь в этом случае он ничем бы существенно не отличался от обычных глупцов, которые слишком серьезно относятся к собственному суетливому бытию в этом мире.

По поводу этого бытия люди ведут непрерывный «внутренний разговор». Даже когда мы находимся одни, без друзей и родных, нечто в нас продолжает пережевывать жвачку повседневных хлопот и занятий, нечто грезит, говорит, болтает. Человек вроде бы бодрствует, однако на самом деле состояние его сознания мало чем, в сущности, отличается от состояния сна. Именно это имел в виду другой наставник, имевший много общего с Кастанедой, Георгий Гурджиев, который считал, что человек на самом деле является «машиной». Человек не осознает того, что с ним происходит, не понимает себя и других. А все потому, что он «спит», ведет бесконечный «внутренний разговор». Этот «разговор» препятствует человеку увидеть, что мир не вписывается в привычные категориальные схемы, что он таинственен и непостижим. Познание, к которому стремится воин, предполагает «выключение» антропоморфных настроений с целью проявления мира во всей его полноте.

Мы никогда не сможем до конца понять, что такое мир: чем дальше идет воин по своей дороге «в Икстлан», тем шире и непостижимее он становится; но и те возможности, которые он открывает перед растущим сознанием, становятся тоже почти неограниченными. «Путь с сердцем, – объяснял Кастанеда Кейту Томпсону, – не есть дорога непрерывного самоанализа или мистического полета, это путь привлечения радостей и печалей мира. Этот мир, где каждый из нас связан на молекулярном уровне с любым другим удивительным и динамическим проявлением существования, – этот мир является охотничьим угодьем воина» [*]. Это очень примечательные слова. По существу, оказывается, что нет никакого «мира идей» в платоновском смысле слова, нет гностической Плеромы; да и Бога-Творца в принципе тоже нет. Не существует ничего вне этого мира. Этот мир, в котором мы живем и страдаем, познаем и радуемся, мир наших близких, дальних и врагов – он самодостаточен, он живой и сознательный, пугающий и непостижимый. А если мы даже на миг сходим с «полосы» человеческого восприятия в сторону, перед нами раскрывается невообразимая бездна иных пластов реальности. Кастанеда не рассуждает на космологические темы, но из контекста вполне очевидно, что мир им понимается как вечный и бесконечный. Здесь материя сама способна воспроизводиться и развиваться, и даже появление в более поздних книгах фигур, олицетворяющих высокие пороги бытия, скажем Орла, почти ничего не меняет в исходных установках автора. Мир у него не перестает быть материальным и насыщенным живой динамической энергетикой. Однако в этом мире материя плавно переходит в осознание, и наоборот. Можно сказать, что это недуальный мир, столь чтимый восточными мистиками, и особенно близка эта модель миру даосов – вечному миру, пронизанному потоками «силы» – ци, в котором нет жестких границ между добром и злом, прекрасным и безобразным, сном и бодрствованием, жизнью и смертью; в этом «даосском» мире дух и материя соотносятся, как вода и пар: дух есть лишь истонченное вещество, а вещество – сконденсированный дух.