Вячеслав Сукачев - После ледохода

Изба у Марии побогаче Тасиной, да и все в ней как-то устойчиво распределено, всякая вещь на годы приспособлена. Есть ей куда и гостя положить — у стены диван на тоненьких ножках стоит. Старенький желтый комод, который помнил Василий, исчез, а вместо него сервант черной полировки стоит. Кровать с деревянными спинками, телевизор, и не какой-нибудь, а «Изумруд». Да и на столе у Марии побогаче Тасиного будет.

Все это Василий привычно подмечал, чокался с Марией, пил, закусывал, приглаживал редкие волосы рукой, слушал, изредка вставлял свое слово и — грустил. Временами наплывали на него воспоминания — все-таки Марийка перед ним сидит, — но тут же и пропадали, не оставив никакого следа. Тянуло на улицу, где уже повысыпали звезды и луна тихо кружилась над землей.

— Ты на работу-то думаешь устраиваться, или тебе Таська плату выдает? — спрашивает Мария с другого конца стола и аппетитно похрустывает соленым грибком.

— А то как же, — бормочет Василий и впервые по-настоящему удивляется тому, как сильно переменилась Мария. Ведь робкая была, с тихой лаской, с грустными серенькими глазами. А теперь уже Василий перед ней робеет и не знает, куда руки девать от смущения.

— Ты специальность-то какую имеешь?

— Да у меня их несколько.

— Ну, и что же это за специальности?

— Да разные. Матрос первого класса, мастер по бурению, докером могу, чокеровщик, прессовщик... — аккуратно перечисляет Василий.

— Профессор, — вскидывает широкие брови Мария, — кислых щей. А как за коровами ходить, ты не забыл?

— И за коровами смогу, если надо будет, — хмурится Василий, и в это время взрывается лаем на крыльце собачонка.

— Сейчас я, — нехотя поднялась из-за стола Мария и, распахнув дверь в коридор, громко спросила:

— Кто там?

— Это я, Мария, — узнал Таисин голос Василий и моментально вспотел, завозился на стуле, тяжело выставил ноги из-под стола.

— Чего это ты, на ночь глядя? — спокойно спросила Мария, и Василию даже показалось, что она сладко зевнула в этот момент.

— Да Василий пропал, — еле слышно донесся Тасин голос, — как ушел утром на кладбище, так и пропал. Я уже все село выбегала. Он к тебе, случаем, не заходил.

— А ты кто ему такая будешь? — зазвенел голос Марии. — Ну, у меня он, что дальше?

Василий представил худенькую Тасину фигурку у калитки Марии и зажмурился. Но и с закрытыми глазами он видел, как она бегает от дома к дому и спрашивает про него. И всюду лай собак, всюду недоумевающие, насмешливые, презрительные, сочувствующие, злые, смеющиеся глаза...

— Видал ты, прибежала, — вернулась Мария и удивленно пожала плечами. — Вишь, как быстро она распорядилась тобой. Хваткая.

Василий открыл глаза и не увидел Марии. Стол стоял, полированный сервант, сам он сидел на стуле, а Марии не было...

Он долго сидел у Тасиного дома, смотрел, как опадают звезды, и беспокойно думал о том, что надо бы материну могилку обложить дерном, покрасить штакетник и заказать какой-никакой памятничек, вместо побуревшего от солнца и дождей креста. И чтобы с фотографией под стеклом, чтобы на вечную память.

Рассказ

Тепло долго не наступало. Очевидно, лишь потому, что не было настоящего ветра. А задул ветер и сбил прошлогоднюю листву с дубняка: и все встало на свои места: теперь лес был совершенно обнаженным, готовым дать новую листву, и сразу же пришли теплые, солнечные дни.

Степану Назанову было чудно замечать, как буквально из-под снега, среди желтой прошлогодней травы пробивается развеселая зелень. Вроде бы и с робостью тянется она к свету, но так упрямо и отчаянно, что Степан не рисковал без нужды сходить с тропинки, боясь растоптать эту молодую жизнь неловким шагом.

А когда трава пошла чуть бойчее и начал отцветать багульник, вскрылась ночью река. Степан этого момента ждал всю зиму, тщательно рассчитывал сроки и только самую малость промахнулся. Дня два назад двинулись заберега, но двинулись так нерешительно, что Степанова прорубь с черным, утопающим снегом вокруг, за два часа сдвинулась не более чем на сто пятьдесят шагов. И вот здесь-то он обмишурился, подумал, что это еще не настоящая подвижка, а просто ветром сорвало несколько льдин и течением снесло к утесу. Собственно, так оно и было, а причиной раннего ледохода стал резкий подъем воды.

Заслышав ночью неясный шум, Степан бросился к окну, но ничего не разглядел: на улице было темно и ветрено, и только шум с каждой минутой становился все отчетливее.

Он быстро оделся и подходил уже к двери, когда из другой комнаты его сонно окликнула Наташа:

— Па, что, лед пошел?

— Пошел, — торопливо ответил Степан, — да ты спи, он и днем еще идти будет.

Степан вышел на улицу, и его разом охватило тем грохотом, который сдерживали стены дома. Река работала. С веселой методичностью, завидным упорством и силой она исполняла свою самую тяжелую работу года. Трудно поднимая многотонные ледовые поля, упрямо ворочая постанывающие льдины, с музыкальным звоном рассыпающиеся на холодно искрящиеся кристаллы, река с привычным постоянством выходила из плена.

Степан стоял на крутом берегу, с жадностью вдыхал холодный, сырой от близкой воды верховой ветер и понимающе слушал эту удивительную работу взбунтовавшейся реки. Но долго так стоять он не мог, ему хотелось как-то принять участие в ледоходе, и он поспешил спуститься к воде и длинным шестом принялся отталкивать застрявшие на отмели льдины. Он забыл застегнуть куртку, и ветер трепал ее полы, раза два в резиновые сапоги захлестнула ледяная вода, но Степан этого не замечал. Он словно и сам освобождался от чего-то и с каждой новой минутой чувствовал, как в нем просыпаются силы, от которых хотелось зажить новой, необыкновенной жизнью, быть счастливым и удачливым. Это новое чувство было для Степана незнакомым, и он тихо дивился самому себе, с робкой иронией улыбаясь в бороду.

Не сразу заметил Наташу, а увидев ее смешную фигуру в длинной, до колен, куртке, обрадовался и весело закричал:

— Во, попер-то как! Это тебе похлеще ледокола будет.

Чуть позже они прямо на берегу развели костер, и в его отблесках проносились мимо красные льдины. Наташа сидела на большом камне, ссутулившись и положив голову на колени, и уже по одному ее печальному виду можно было определить, что она лишь недавно отметила свое совершеннолетие.

Степан немного успокоился, но все еще был непривычно суетлив и разговорчив. Собрав и свалив у костра большую группу сушняка, он присел напротив дочери и впервые за эту ночь закурил. Папироса ярко вспыхивала, и от этого мгновенного света. И от костра его лицо в мягком обрамлении русой бороды тоже было красным, огненным, с весело блестевшими глазами. Когда сталкивались особенно большие ледяные поля и над рекой вставал низкий глухой ропот, перемежаемый тихим звоном распадающихся льдин, напоминающим позванивание колокольчиков, Степан замирал и всё повторял в тихом восторге: