Вячеслав Сукачев - После ледохода

Наташа на минуту задумалась, нахмурила брови и так стояла у стола, узкоплечая, невысокая и почему-то жалкая.

— Как ты думаешь, — тихо сказала она, — за мной?

— А то, — буркнул Степан и отвлекся к газете.

— И чего вам вместе не жилось? — неожиданно грустно спросила она. Спросила, не требуя ответа, словно понимая, что так просто на это не ответить.

... Степан и Наташа одиноко стояли на перроне маленькой железнодорожной станции, потонувшей в зарослях ракит, которые в изобилии росли по берегам многочисленных проток. Перрон был деревянный, высокий, а домик вокзала ютился внизу, у одной из проток, и там стояла их лодка с остывающим в прохладе ночного воздуха мотором. Степан давно не видел Наташину мать и заметно волновался, но тщательно скрывал это от дочери. Невольно припомнился ему тот день, когда он провожал Марью Владимировну и шестилетнюю Наташу вот с этого же перрона. Провожал, как говорили в то время, на побывку в город, на месяц, не больше, а свидеться довелось только через несколько лет. Это воспоминание и всё пережитое с того далекого дня так остро захватили его, что Степан невольно поморщился и тяжело зашагал по перрону.

Поезд остановился мягко, без рывков. Загадочно и маняще светились окна вагонов. На столиках стояли лампы с зелеными абажурами, и люди за стеклами, в этом таинственном свете, казались загадочными и неземными.

— Ну, Наташка, — заметил Степан, когда распахнулась дверь одного из тамбуров, — беги, встречай мать. Я здесь подожду.

Наташа, серьезная и молчаливая, в белом плаще и белых же высоких резиновых сапогах, от чего казалась совсем взрослой и самостоятельной, тихо пошла вдоль вагонов.

Степан видел, как мать торопливо обняла дочь, отстранилась, разглядывая ее, и что-то сказала. А в это время поезд тронулся, лязгнули буфера, застонали, разжимаемые воздухом, тормозные колодки, и окна слились в одно сплошное сияние.

— Степан Назарович, — поприветствовала Марья Владимировна, смутным пятном проступая из темноты сквозь многочисленные свертки и внушительных размеров баул. — Ты что же это Наташеньку разодел, как царскую невесту? Небось, мы и сами в состоянии, зарабатываем оба хорошо, а при твоих-то доходах напрасно тратишься...

Степан насупился от этих слов и, забрав баул из рук Марьи Владимировны, молча и быстро пошел вперед. Навстречу попался станционный сторож Матвей. Он уступил дорогу Степану и с насмешкой спросил:

— Что, Степан, встретил своих-то?

— Встретил, — не очень приветливо ответил Степан, решительно потеснив Матвея баулом.

Прекрасная это была ночь. Большая луна встала над миром, и от ее рассеянного света сказочными казались проплывающие мимо берега. Серебрилась река, словно капелька ртути на острие ножа, и млечным путем ложилась за кормой борозда от винта.

Марья Владимировна с Наташей сидели ближе к носу, укутавшись дождевиком, в свете луны обе молодые, красивые, по-ночному близкие.

Степан чувствовал, что сейчас Марья Владимировна поражается красоте природы, завидует ему, Степану, и немного сожалеет о прошлом. Но он также знал, что это в ней от ночи и усталости от городской жизни. А утром все пройдет.

Сам же Назанов почему-то чувствовал большую усталость, желание побыть одному. Почти равнодушно думал о Марье Владимировне, хотя все последние годы мысли о ней не покидали его, он хотел и не мог разобраться в себе.

Наташа помогла ему подтянуть лодку и долго не отходила, словно хотела что-то сказать и не решалась.

— Иди, — ласково сказал Степан, — поговори с матерью. Она, небось, соскучилась по тебе.

— Мне скучно с ней, — пожаловалась Наташа и неожиданно приникла к отцу, вздрагивая худенькими плечами и пряча лицо на его груди.

Степан растерялся. Тугой комок подкатил к горлу, и он погладил дочь по голове.

— Чего же ты? — тихо спросил он. — Вот и лес облиствился, как ты говорила, и лед прошел, а то, что мать приехала, так это ничего. Это надо. Ты сходи к ней, помоги устроиться, а то она бог знает что подумает, решит еще, что я тебя к себе переманиваю. А ты уже совсем большая и сама должна во всем разобраться. Иди, Наташка. А я на пароме побуду. Грустно мне, — пожаловался дочери Степан, и они разошлись.

Степан снял с прикола паром, вывернул рули и медленно стал удаляться от берега, а с середины реки его дом, залитый светом электричества, стал виден как на ладони. И Степану стало невыносимо одиноко. Журчала за бортом вода, поскрипывал блок, глухо гудели порожние понтоны, и стоял Степан, облокотившись на перила, заглядывая в глубину воды, словно в собственную душу.

Было у него такое чувство, словно что-то главное с ним еще не произошло, оно затаилось, но что оно близко, что оно идет к нему вместе с проснувшейся землей, вместе с зарождающейся жизнью на этой земле.

И еще раз подивился Степан тому, что впервые он равнодушно и буднично думал о Марьи Владимировне, о своей неудавшейся жизни, которой многие в селе не могли понять, а потому и рядили на всякие лады, обвиняя Степана сразу во всех земных грехах. А он просто не мог без этой реки, как Марья Владимировна не могла без города, вот и весь секрет. И теперь — он это знал — не может без реки и Наташа, потому что она взяла от него больше, чем хотелось бы Марье Владимировне, а тут уже ничего не поделаешь.

Погасли огни в доме, и, словно это от них зависело, удивительная тишина разлилась над миром. Даже река, стремительно несущая свои воды, а эти минуты словно притаилась. Словно она прислушивалась к тайным мыслям человека и хотела ему помочь найти ту, единственную.