Ахмед Танпынар - Покой

На мгновение Мюмтазу показалось, что голос Тевфик-бея в состязании, в которое он вступил с неем Эмина Деде, сумел удержаться на одном из этих ветров, потому что «Ферахфеза», которую он пел в стиле старинного айина , очень сильно отличалась от всех прочих «Ферахфеза», в стиле, который этот композитор привил себе с любовью и болью. Эта мелодия даже была чуждой архитектуре дома, в котором ее пели. Может быть, текст на персидском, а может быть, сама традиция так изменила голос Тевфик-бея, который был Мюмтазу так хорошо знаком, и придала ему оттенки изразцов на стенах старинных сельджукских мечетей; отблески лампад, освещавших в этих мечетях путь наряду с молитвами; запахи растрескавшихся со временем досочек старинных подставок для Корана. Между тем как голосу нея и стилю его звучания было неведомо ни новое, ни старое, он как сущность стремился лишь за безвременным временем, то есть за человеком и его судьбой. Но и этим он не ограничивался. Потому что иногда к голосу нея и человека примешивался голос тамбурина- кудюма , шедший будто из глубин земли, словно пробуждение, полное забытья и забвения, стряхнувший с себя пепел тысячи снов, прошедший среди десятка цивилизаций. И эти пробуждения и обретения себя были вовсе не напрасными. Ведь в голосе кудюма постоянно звучал чарующий зов древних религий; и его ритмичность добавляла этому погружению в божественное радение порядок, свойственный грешной земле.

Первый салам закончился оборвавшимся на середине мотивом, напоминавшим сломанное крыло. Нуран поискала глазами Мюмтаза, и они посмотрели друг на друга так, будто совершенно незнакомы. Уже сейчас старинная музыка превратила их друг для друга в фантазию, которую узнает только тот, кто ее видит, как это бывает во сне. Мюмтаз подумал: «Как все это удивительно».

Эмин-бей послал Ихсану улыбку, такую, какой обычно обмениваются, пережив совместный нелегкий опыт, а потом Тевфик-бей, мило улыбнувшись, потянул ней ко рту.

На сей раз Тевфик-бей играл на нее гораздо тише, возможно, для того, чтобы не вступать в соревнование, которое испортит произведение, и превратил мелодию в вырезанный с большим искусством на драгоценном камне изящный рельеф, которым можно только любоваться. Вместе с этим в некоторых местах молитвы его голос внезапно расширялся и рос. Мюмтаз увидел в руках Нуран собственные четки, и увидел, что у края пропасти старинной музыки она замерла в ожидании, словно принесла некий обет; молодая женщина выглядела так, будто говорила: «Эй, бесконечность, сожги меня!»; по ее лицу было видно, что она так ушла в себя и так страдает, однако ее плечи держались, как всегда, прямо. Полностью сознавая, что она делает, и владея собой, она противостояла этому урагану вечности, словно золотой галеон — шторму.

Мюмтаз представил, как во время этого айина в стамбульской обители мевлеви любимица падишаха Бейхан-султан, сидя на втором этаже в зарешеченных помещениях, отведенных для султанской семьи, должно быть, точно так же, как сейчас Нуран, молча наблюдала за шейхом Галипом, и лишь ее плечи пригибались от силы этой мудрости, насчитывавшей пять столетий. В фантазии Мюмтаза на мгновение вспыхнуло, как кружащиеся в божественном танце дервиши-мевлеви, подняв одну руку впереди, а вторую сзади и взметнув свои белые одежды, совершают поклоны, выработанные церемониалом нескольких столетий.

Он увидел Селима Третьего коленопреклоненным на разукрашенном золотом и серебром особом месте для повелителя, с лицом достигших просветления дервишей Хорасана и с огромным перстнем на пальце, среди этих таивших свою роскошь мелодий, которые он услышал лишь в последние годы жизни; словно садовник, который посадил в саду росток самой прекрасной из всех роз в мире, прекрасно сознавая, что она раскроет свою красоту в будущем.

Но каким был сам Деде? Каким был человек, который с такой методичностью подготовил это духовное путешествие? В первый день, когда исполняли айин «Ферахфеза», султан Махмуд Второй восстал от болезни и явился в обитель мевлеви в стамбульском районе Йеникапы. Весь цвет Стамбула был там, и придворные, и даже приглашенные изысканные иностранцы, в окружении тех, кто сгорал от нетерпения в надежде сделать первый шаг на порог собственного благополучия. Все сошлись послушать этот новый айин , написанный старшим муэдзином Исмаилом Деде-эфенди. Посреди этой неразберихи Мюмтаз искал глазами пожелтевшее от туберкулеза, словно старый пергамент, лицо Махмуда Второго, его феску с толстыми кисточками и высокий воротник темно-синего, расшитого золотом кафтана по европейскому образцу, модель которого он сам изобрел. Все присутствующие слушали эти мелодии вместе с Махмудом Вторым, подчиняясь правилам старинного, еще не исчезнувшего, восточного этикета, под аплодисменты народа, стоявшего по обе стороны дороги, по которой неслись холеные арабские скакуны. Все люди в окружении музыки на мгновение позабыли обо всех событиях, которые будоражили Анатолию и всю империю, позабыли об угрозе завтрашнего дня, нависшей над их головами, словно меч; каждый из них превратился в покорного невзрачного раба Аллаха, который думает только о благополучии собственной души, и в короткие паузы они погружались в размышления о собственной жизни и говорили между собой: «Пока пишут такую музыку, мы остаемся на плаву, мы сейчас переживаем только свою весну».

Третий салам унес мысли Мюмтаза к совершенно иным горизонтам. Здесь можно было выйти на другую орбиту. Здесь нужно было отрываться от всего земного со все возрастающей скоростью. Но этого не получалось. В мусульманской литургии не было символов; она состояла лишь из простой молитвы и поклонения вместе с общиной. В орденах-тарикатах было то же самое. Шаги ускорялись, одеяния дервишей совершали более частые и непостижимые движения. Но вот что странно — по мере того как айин мевлеви приближался к экстазу, присутствовавшие там грустные и озабоченные проблемами аристократы совершенно менялись и делались веселыми, словно простолюдины. Ритм превратился в мелодию народного праздника, в неслыханную пастораль. Мюмтаз слышал в этой игривой пляске веселье нашего народа и видел тот великий источник, который придавал Анатолии сил вынести так много страданий.

Где-то сбоку лопнула тонкая преграда. Зеленый отросток ожил, словно благая весть об утре. Здание духа внезапно рухнуло под разраставшимися розами… То были невиданные темно-синие розы. Нуран хотелось взлететь и, пробивая преграды, вознестись к небесам. Весь ее мир был вместе с ней. Взлететь и исчезнуть. Почему эта музыка внезапно своими игривыми напевами напомнила ей праздники ее детства, почему эта музыка наполнила ее радостью тех самых времен, когда мы наслаждались этими праздниками, не испытывая ни печали, ни чувства ответственности, ни угрызений совести из-за очередного удовольствия? Правильным ли было воскрешать такое количество мертвецов? Помогала ли эта радость в конце концов соединиться с Аллахом? А может быть, с самой жизнью? Этого она не знала. Однако она постепенно чувствовала, как бывало во времена тех беззаботных праздников от избытка радости и веселья, что она постепенно готовится настолько отречься от всего, что ее покидает даже желание полета. Странным образом сейчас она ощущала себя совершенно одинокой. Ее душа расширилась, словно Вселенная. «Я — это весь мир», — говорила она себе. Однако она не владела этим обширным пространством внутри себя настолько же, насколько она владела миром.