Фрэнсис Бэкон - Утопический роман XVI-XVII веков

«У нас в шутку говорят, что есть страна, где жаворонки сыплются с неба уже изжаренные, — подумал я. — Видно, кто-нибудь из наших побывал здесь».

— Вам остается только угощаться, — сказал демон, — тут умеют примешивать к пороху и свинцу некий состав, который убивает дичь, ощипывает ее, жарит и сдабривает приправами.

Я подобрал несколько жаворонков, съел их и по чести скажу, что в жизни не пробовал ничего вкуснее.

После завтрака мы стали собираться к отъезду; демон мой вручил хозяину некую бумагу, причем оба они обменялись бесчисленными ужимками, к которым там прибегают всегда, когда хотят выразить свое расположение. Я спросил его, не чек ли это в возмещение понесенных расходов. Он ответил отрицательно; он теперь ничего ему не должен, на бумаге написаны стихи.

— Стихи? — удивился я. — Значит, здесь трактирщики увлекаются поэзией?

— Здесь это ходовая монета; за услуги с нас причиталось шестистишие, которое я и вручил хозяину. Я не боялся расходов, так как даже если бы мы с вами кутили целую неделю, то не могли бы истратить сонета, а у меня их в кармане четыре, не считая двух эпиграмм, двух од и одной эклоги.

«Ах, так ведь такими самыми деньгами, если не ошибаюсь, Сорель во «Франсионе» снабжает Гортензия {282} , — подумал я, — вот откуда украл их Сорель; но какой дьявол надоумил его на это? Не иначе как мать; говорят, она была лунатик».

— Дал бы бог, чтобы так было и в нашем мире, — сказал я. — Я знаю немало благородных поэтов, которые умирают с голоду, а жили бы отлично, если бы можно было расплачиваться виршами.

Я спросил, всегда ли стихи годны, лишь бы их красиво переписали. Он ответил, что нет, и пояснил:

— Сочинив стихи, автор несет их на Монетный двор, где заседают присяжные поэты со всего королевства. Здесь чиновники-стихотворцы подвергают стихи испытанию, и если признают, что они доброкачественны, то оценивают их, но не по весу, а по остроумию; другими словами, не всякий сонет ценится потому, что он сонет, а ценится он по своим достоинствам. Поэтому если кто и умирает с голоду, так только тупица; все же люди остроумные живут припеваючи.

Я пришел в полный восторг от здешних мудрых порядков, а он продолжал:

— Но есть трактирщики, которые держат заведения на совсем иных условиях. Когда выходишь от них, они просят дать им расписку на соответствующую сумму, чтобы предъявить ее на том свете; получив оную, они заносят ее в большую книгу, которую называют «Божьи счета», приблизительно в следующих выражениях: «Стоимость стольких-то стихов, выданных тогда-то такому-то, каковую бог должен возместить сразу же по предъявлении этой расписки из любых имеющихся у него средств». Почувствовав приближение смерти, такой трактирщик велит разрубить книгу на мелкие куски и проглатывает их, ибо считает, что если не переварить книгу таким образом, то бог не сможет прочитать ее и она не принесет никакой пользы.

Эта беседа не мешала нам продолжать путь, — вожатый мой несся на четырех лапах, а я сидел на нем верхом. Не стану подробно описывать приключений, которые задерживали нас в пути, пока мы наконец не достигли города, служащего королевской резиденцией. Едва я появился там, как меня повели во дворец, где вельможи встретили меня не столь восторженно, как простонародье, когда я проезжал по улицам. Однако они пришли к тому же заключению, что и простолюдины, а именно — что я самка зверька, который живет у королевы. Так объяснил мне мой вожатый; между тем он сам терялся в догадках, ибо не знал, что представляет собой королевский зверек; но вскоре все выяснилось, ибо король, рассмотрев меня, повелел привести зверя, и полчаса спустя я увидел ватагу обезьян, одетых в короткие штанишки и куртки с брыжами, а среди них — невысокого мужчину почти что моего сложения, ибо он двигался на двух ногах; едва завидев меня, он подошел ко мне со словами: «Criado de vuestra merced!» [17]. Я ответил ему приветствием в том же духе. Но увы! Как только окружающие заметили, что мы друг с другом разговариваем, они утвердились в своем ошибочном мнении, а те из присутствующих, которые относились к нам особенно благожелательно, стали говорить, что наша беседа простое хрюканье, вызванное инстинктом и выражающее радость по поводу нашей встречи.

Человечек рассказал мне, что он европеец, родом из Старой Кастилии. Он умудрился с помощью птиц взлететь в лунный мир {283} , где мы и находимся; королева, в руки которой он попал, приняла его за обезьяну, ибо по странному совпадению здесь одевают обезьян на испанский лад; он прибыл сюда в испанском наряде, почему королева и приняла его за обезьяну.

— Надо заметить, — возразил я, — что на обезьянах примеряли всевозможные костюмы и более нелепых найти не могли. Поэтому-то обезьян и стали так одевать, ибо держат их при себе исключительно ради потехи.

— Значит, здесь не ведают достоинств нашей нации, для которой весь мир поставляет рабов и которая никак не может давать повод для шуток.

Затем он попросил меня рассказать, как это я решился подняться на Луну при помощи приспособления, о котором я говорил; я ответил, что воспользовался машиной потому, что он переманил всех птиц, на которых я собирался лететь. В ответ на эту шутку он улыбнулся, а четверть часа спустя король повелел обезьяньим служителям увести нас, а главное, уложить испанца и меня вместе, чтобы наша порода преумножилась в королевстве.

Воля монарха была в точности исполнена, чему я весьма радовался, ибо таким образом у меня было с кем поговорить и скрасить свое пребывание на скотском положении и в одиночестве. Однажды мой самец (я ведь считался самкой) поведал мне, что истинной причиной его странствий по Земле и конечного переселения на Луну было то, что он нигде не нашел страны, где существовала бы свобода — хотя бы для воображения.

— Видите ли, — сказал он, — если вы не носите четырехугольной или докторской шапочки или сутаны, то, что бы вы ни говорили прекрасного, если оно противоречит мнению признанных ученых, вас сочтут дураком, полоумным или безбожником. Меня на родине хотели отдать в руки инквизиции только потому, что я, вопреки педантам, открыто утверждал наличие пустоты в природе и говорил, что не знаю такого вещества, которое было бы тяжелее другого.

Я спросил, на чем основывается он, придерживаясь столь мало распространенного мнения.

— Чтобы уразуметь это, надо предположить, что существует всего лишь один элемент, — сказал он, — ибо, хоть мы и видим порознь воду, землю и огонь, мы никогда не встречаем их в вполне чистом виде, не смешанными друг с другом. Когда вы смотрите, например, на огонь, так ведь это — только расширенный воздух; а воздух это сильно разжиженная вода; вода не что иное, как растворенная земля, а сама земля — не что иное, как сильно сжатая вода; итак, если поглубже вникнуть в вещество, убеждаешься, что оно едино {284} , но, как хороший лицедей, оно играет в дольнем мире всевозможные роли, облекаясь во всевозможные наряды. Иначе пришлось бы допустить существование стольких же элементов, сколько существует разновидностей тел; если же вы меня спросите, почему огонь обжигает, а вода холодит, хотя они представляют собою одно и то же вещество, я вам отвечу, что вещество действует по симпатии в зависимости от состояния, в каком оно находится в данное время. Огонь не что иное, как земля в еще более расширенном состоянии сравнительно с тем, в каком он образует воздух; он по симпатии стремится обратить все, что ему попадается, в такое же состояние, в каком находится сам {285} . Так тепло, содержащееся в угле, будучи огнем самого тонкого вида и лучше других способным пронизать тело, пробивается сквозь поры нашей кожи, наполняет нас и вызывает наружу пот; пот, расширяясь под действием огня, обращается в пар и становится воздухом; воздух же этот, еще более разреженный теплом антиперистаза или окружающих его светил, называется огнем; частицы земли, лишенные холода и влаги, которые все связывают, распадаются в прах. Вода же, хотя и отличается от огня только тем, что более сжата, не обжигает нас потому, что, будучи сжатой, стремится из симпатии сжать встречающиеся ей тела, а холод, ощущаемый нами, не что иное, как состояние нашей кожи, — она сжимается под действием земли и воды, которые стремятся уподобить ее себе. Этим и объясняется, что страдающие водянкой, то есть люди, наполненные водою, превращают в воду всю пищу, которую едят; точно так же и люди желчные превращают в желчь всю кровь, которую вырабатывает их печень. Если предположить, что существует всего лишь один элемент, то становится очевидным, что все тела, соответственно своим свойствам, равным образом стремятся к центру Земли.