Александр Дюма - Записки учителя фехтования. Яков Безухий

После шести первых ударов за дело принялся другой кучер, с новым кнутом в руках; впрочем, от пятого удара и вплоть до двенадцатого молодой человек не подавал никаких признаков жизни, за исключением судорожных подергиваний рук, и, если бы не слабое мускульное движение, заставляющее при каждом ударе дрожать его пальцы, можно было бы подумать, что он умер.

По окончании экзекуции садовника отвязали; он был почти в беспамятстве и не мог стоять на ногах, но не издал ни единого крика, ни единого стона. Признаюсь, такого самообладания и такого мужества я еще никогда не видел.

Два мужика взяли садовника под руки и повели к той двери, через которую он пришел; на пороге он обернулся и, взглянув на Машеньку, прошептал несколько слов порусски, которых я не смог понять. Видимо, это были какие-нибудь оскорбления или угрозы, потому что мужики быстро втолкнули его в дверь. Государыня ответила на эти слова лишь презрительной улыбкой, достала из кармана золотую коробочку, вынула из нее несколько конфеток, дала их любимой левретке, позвала служанок и, опираясь на их руки, удалилась с балкона.

Дверь за ней затворилась, и толпа, видя, что все кончено, стала молча расходиться. Иные качали головами, точно желая сказать, что такая бесчеловечность рано или поздно навлечет Божью кару на юную красавицу.

Екатерина Великая говорила, что в Санкт-Петербурге не бывает зимы и лета, а бывают только две зимы: одна — белая, а другая — зеленая.

Тем временем быстро приближалась белая зима, и должен признаться, что лично я ждал ее наступления не без любопытства. Мне нравится наблюдать страны в переизбытке их особенностей, ибо лишь тогда проявляется их подлинный характер. Если вы хотите увидеть Санкт-Петербург летом, а Неаполь зимой, оставайтесь лучше во Франции, поскольку на самом деле вы ничего необычного в этих городах не увидите.

Цесаревич Константин возвратился в Варшаву, ничего не сумев узнать о том заговоре, из-за которого он был вынужден приехать в Санкт-Петербург, а император Александр, чувствуя, что его незримо обволакивает какой-то обширный заговор, покинул, еще более печальный, чем прежде, свой прекрасный царскосельский парк, деревья которого уже сбросили на землю свои листья. Жаркие дни и белые ночи миновали; не было больше лазури в небесах, синевы, движущейся вместе с волнами Невы, не было больше дивной роговой музыки и лодок с женщинами и цветами. Мне еще раз захотелось увидеть чудесные острова, которые по своем прибытии я видел сплошь покрытыми чужеземными растениями с толстыми листьями и громадными венчиками; но растения уже были на восемь месяцев помещены в оранжереи; я бродил по островам, отыскивая дворцы, храмы и восхитительные парки, но видел только окутанные туманом барки, возле которых березы покачивали своими обнаженными ветвями, а ели — своими темными лапами с траурной бахромой; даже здешние обитатели — яркие летние птички — уже улетели в Санкт-Петербург.

Я последовал совету, данному мне моим соотечественником-лионцем за табльдотом на следующий день после моего приезда, и, лишь облачившись в купленные у него меха, ездил из конца в конец города, давая уроки, которые, впрочем, проходили больше в разговорах, чем в показах фехтовальных приемов и в состязаниях. В особенности это касалось г-на Горголи, который после тринадцати лет исполнения должности обер-полицеймейстера ушел в отставку вследствие размолвки с генералом Милорадовичем, губернатором Санкт-Петербурга, и, вернувшись к частной жизни, испытывал после столь долгих волнений потребность в отдыхе; порой он задерживал меня часами, расспрашивая о Франции и заставляя по-дружески рассказывать о моих личных делах. Помимо него, большую расположенность ко мне проявлял г-н Бобринский, без конца делавший мне подарки, среди которых была и великолепная турецкая сабля. Что же касается графа Алексея, то он по-прежнему оставался самым заинтересованным моим покровителем, хотя я довольно редко мог застать его дома, настолько он был занят встречами со своими друзьями из Санкт-Петербурга и даже из Москвы; несмотря на двести льё, разделяющие обе столицы, он постоянно был в разъездах: русский человек являет собой странную смесь противоречий и, вялый по темпераменту, нередко от скуки предается лихорадочной деятельности.

Время от времени я встречал его главным образом у Луизы. Грустно было видеть, как бедная моя соотечественница становилась с каждым днем печальнее. Когда она бывала одна, я спрашивал ее о причине этой печали, которую приписывал женской ревности; но однажды, когда я коснулся этой темы, Луиза отрицательно покачала головой и отозвалась о графе Алексее с таким доверием, что я, вспомнив ее рассказ о глубокой тоске Ваненкова, начал подумывать, а не принял ли он деятельное участие в том тайном заговоре, о котором скрытно говорили, не зная тех, кто его замышляет и против кого он направлен. Надо отдать справедливость русским конспираторам: в поведении графа Ваненкова не было заметно никакой перемены, внешне он оставался таким же, каким был раньше; Макиавелли, считавший Константинополь лучшей школой для заговорщиков, был, безусловно, несправедлив по отношению к святой Москве.

Между тем наступило 9 ноября 1824 года; густой туман окутал город, и уже три дня подряд с Финского залива неистово дул холодный и сырой юго-западный ветер, так что Нева стала неспокойной, словно море. На набережных толпились люди и, несмотря на пронизывающий, бьющий в лицо ветер, с тревогой наблюдали за тем, что происходило в глубинах реки, сравнивая уровень ее подъема с отметками, оставшимися на ее гранитных стенах от прошлых паводков. Другие же молились у подножия образа Богоматери, увидев который, как мы уже рассказывали, Петр Великий чуть было не отказался от строительства столицы империи, и подсчитывали, что уровень воды уже достигал второго этажа домов. В городе люди со страхом замечали, как из водоразборных фонтанов стала сильнее бить вода, а источники внезапно забили ключом, словно подземные протоки сдавила какая-то неведомая сила. Словом, что-то мрачное, предвещавшее приближение ужасной беды, нависло над городом.

Наступил вечер; повсюду были усилены сигнальные посты.

Ночью разразилась страшная буря. Было приказано развести мосты, чтобы суда могли найти безопасное укрытие в центре города, и всю ночь они, подобные бледным призракам, поднимались вверх по течению Невы, чтобы бросить якорь у стен крепости.

Я оставался до полуночи у Луизы. Она была тем более напугана, что граф Алексей получил приказ не отлучаться из кавалергардских казарм; в городе были приняты, по-су-ществу, такие же меры, как во время военного положения. Попрощавшись с ней, я на минуту вышел на набережную. Нева выглядела неспокойной, хотя, казалось, вода в ней еще не прибыла значительно; но со стороны моря время от времени доносились странные звуки, напоминавшие протяжные вздохи.