Борис Верхоустинский - Атаман (сборник)

Лачуга матери Волчка глазела на вонючую улицу одним окном, да и то заклеенным во многих местах газетною бумагой; сколько раз оно билось — одному Богу ведомо. Не вставлять же каждый раз по новому стеклу: и так не густо, а тогда и совсем будет пусто — матка поденничала, стирала, мыла полы; Ленке платили за день пятиалтынный; Волчок бродяжил. В самый раз околевать с голоду.

— У-у, язва! — встретила Волчка матка бранью, — пожаловало ненаглядное солнышко. Жулик сволочной!

Волчок сел на лавку к столу.

— А, ведь вздую, ей-ей! — сурово процедил он свозь зубы.

— Это родную матушку-то? — всплеснула руками матка, грязная, толстомордая и спившаяся баба.

— Да, вздую! — буркнул Волчок. — Ты это почто мои сапоги пропила, а? Утресь хвать-похвать, а они — тю-тю… Рожа разбойничья, вот как тебя величать, а не матушка. Завтра, чай, воскресенье, а я босыш буденный.

Ленка лежала на деревянной кровати и спала, привычная к подобной перебранке. Посреди избы стоял неоскобленный осиновый столб; он подпирал потолок, чтобы тот не провалился вместе с крышею, и изба не разъехалась.

Глядя на этот столб, Волчок заскучал, захотелось в лес и в поле.

— Ну, ладно! дай пожрать, — лениво попросил он.

Матка, обескураженная справедливым упреком, молча подала сыну латку с тюрей и краюху хлеба. Волчок стал хлебать. Уже почти совсем стемнело: матка постлала ему на полу лохмотья, заменявшие постель.

— Как поешь, так и на боковую, нечего тут прохлаждаться.

— Мое дело! — строго ответил Волчок, отодвигая от себя опустошенную латку.

От матки воняло водкой, потом и какою-то кислятиной. Черт знает, какая потаскуха эта матка! Мало того, что пьет, так и пропивать вздумала.

Но гнев Волчка смягчился, когда она, постлав, села с ним рядом и вздохнула.

— Нельзя, Волчок, так ругаться… Я ж тебя уродила, не иная… Скажу тебе прямо, от разных вы кобелей — ты да Ленка, прямо скажу, поистине, а токмо я, не иная. Ты первый мой, тебя от покойничка — царствие ему небесное! — Ленку ж с солдатиком прижила. Красив был, а я дура.

— Оставь! — отмахнулся от ее слов Волчок, но матка не унималась:

— Вот вырастешь, так узнаешь — часто мы согрешаем. Трудно было носить тебя, восемь месяцев нутро ныло, на девятый начала помирать. Злодей был покойничек, такой сатана — царствие ему небесное! — что злей не видывала: тяжелую не щадил, бил по чреву… а выносила сыночка!

Мать хихикнула и прижала к своей груди Волчка. Волчок не вырывался. Во тьме и в молчании они просидели с минуту, а потом Волчку это надоело; он осторожно высвободился из ее объятий и, не раздеваясь, лег. Заснул тотчас же, даже не слышал, как мать его благословила.

Спал он словно убитый и к утру позабыл все виденные за ночь сны.

Утром же он долго лежал с открытыми глазами. Стояло вёдро, все было в золоте: и щелистый пол, и столб, подпирающий потолок, и грязь, и бутыль с подсолнечным маслом на подоконнике.

Ленка еще спала, но мать уже возилась у печки — пекла ржаные лепешки; воскресенье, ведь, надо же приготовить что-нибудь вкусненькое.

— Мам!

— Что?

— Солнце-то!

— Да, солнышко! — добродушно согласилась она, перевертывая лепешку.

— А что, ежели бы оно упало теперь?

— А куда ж ему упасть?

— Куда-нибудь! — неопределенно ответил Волчок, но матка рассеяла его сомнения:

— Это когда Антихрист придет, да будет промеж людей шляться, да свои печати окаянные накладывать. А с виду Антихрист тот благой, хоть от девки самой что ни на есть распахабнейшей. И многие народы ему поклонятся, как Господу. Поди знай, може, он уж тутотка, на земле… И все ж ему душу-то грешную не захороводить в омут: Бог-от и грешников приголубит, а его в тартарару вечную. Эва как!

Мать бросила Волчку прямо с поду горячую лепеху:

— Ha-ка, сыночек, закуси… Мать пекла, помни.

Волчок алчно зажевал, пачкаясь в муке, которой была обсыпана лепешка. Съел единым мигом, а когда встал, поглотил еще штуки четыре. Во всякой еде Волчок норовил есть с запасом, на случай голодухи. Проглотил бы и шестую, да не полезла. Пришлось оставить сестре.

Ленка лежала, раскинувшись по постели, и во сне сладко улыбалась. Правая нога до колена выбилась из-под лоскутного одеяла. Ленка злила Волчка. A-а, негодяйка! Подумаешь, растянулась, что барыня, и колено нагое высунула, — а сама крапивница, дочь солдатская.

— Мам, — шепнул Волчок, — ты молчи, я сейчас ее вспугаю!

Он зачерпнул в железный ковш воды из стоящей в избе кадки и, подкравшись на цыпочках к спящей, отогнул край одеяла. Тьфу, Господи, экая белая худая шея… И этакая-то размазня занимает в избе место, ест, спит, называется сестрою…

Волчок, сердито улыбаясь, вылил воду на девушку. «Что? Что-о? Что-о-о»? — вскрикнула она, смотря побезумевшими глазами на брата. Волчок стянул с нее одеяло и коротко приказал:

— Вставай! повалялась, да и довольно. Пора честь знать!

Мать хихикнула, а Волчок нахлобучил на голову картуз. Что-то поделывает Суран-хан, надо бы его спроведать. Красть арбуз Волчок сегодня не будет, но лепешку ему снесет.

Волчок сунул в карман две лепешки, пару луковиц и завернул в тряпицу немного соли. Пусть перса покушает.

— Уходишь? — спросила матка.

— Ухожу.

Матка больше ничего не спросила, но по ее лицу было заметно, как ей обидно, что Волчок не хочет даже чайку попить с нею. Не каждый же день чай, да еще с сахаром.

Но Волчок вышел за дверь. В сенях он зацепил за какой-то гвоздь и до крови рассадил руку. «Бог не хочет, чтобы я не попил чаю»! — подумал он, однако, упорно двинулся дальше, придерживая натянутым на ссадину рукавом текущую из нее кровь. Но — что за новость! — не успел он отойти от избы двух шагов, как запнулся и упал на дорогу. Если бы зимой, тогда бы еще понятно, но летом… летом… «Бог хочет, чтобы я попил чаю»! — решил Волчок, возвращаясь. Ему стало жаль мать, обиженную его уходом, а также и Ленку, Правда, она крапивница, но, ведь, нагуляла-то ее матка.

— А то давай, попьем вместе! — весело сказал Волчок в избе пекущей лепехи матке. Она просияла, а Волчок скинул картуз, взял с лавки одеяло, прыгнул на кровать к сестре и с нею прикрылся Какую он поднял возню! Он ее щекотал, дергал за русую косенку и строил такие ужасные рожи, что ей сделалось страшно. Кого только он не изобразил: и монаха, и разбойника, и пьяницу, и городового. Мало того, он, прислонясь к стене, встал на голову и трижды прокукарекал, хлопая ногами, как крыльями.

Затем они пили чай до седьмого пота и дружно беседовали о том, о сем. И, когда Волчок вновь вышел из избы, гвоздь не задел его, а дорога не уронила. Солнце горело вовсю, куры звонко кудахтали.

Первым долгом он поспешил к Ксюше.

Во дворе безносый Трофим уже сидел на бревне, читая засаленную книгу.