Борис Верхоустинский - Атаман (сборник)

— Весла в купальне! — сообразил Волчок.

Дергач, упершись о копье, быстро влез на перила мостков, а оттуда перемахнул на крышу и с нее вовнутрь купальни.

— Здесь! — послышался его голос.

Он перекинул Волчку круто загнутые весла, затем обратно перелез с уключинами. Руль с лодки не был снят.

— Здоров лазить! — похвалил его Волчок. Дергач усмехнулся, довольный ласкою атамана, и перешагнул в лодку. Сперва он бережно положил на ее днище свое возлюбленное копье, потом воткнул уключины в гнезда и сурово доложил:

— Готово, атаман!

Он сел на передней гребле, Волчок на средней, а Ксюша к рулю, на корму.

«Б-бу-бу-бу»! — загромыхала черная грозовая туча, внезапно налетевший ветер накатил на лодку высокую волну. Река подхватила беглецов и стремительно понесла их. Тысячи вспененных волн-барашков испуганно закружились по ее ожившей равнине, вся она потемнела и преобразилась, как будто разгневалась.

— Ну, теперь держись! — весело крикнул Волчок, когда они догребли до середины Волги.

Ксюша спрятала чертов палец в карман юбки, чтобы рулить без помехи.

Купола города и Деевская роща отдалялись; лодка, подгоняемая попутным ветром, плыла к повороту.

«Рассказы» т. 1, 1912 г.

Смеялась так звонко-звонко:

— И на что вам, Петр Матвеич, эта ленточка?

Смех был задорный, с ямочкой на подбородке и мягкими линиями у рта.

Коренастый Петр Матвеич егозил:

— А я ее спрячу, прямо, то есть, у сердца; буду вынимать и смотреть, вспоминать и улыбаться… Да ну же, скорее… ну!

И дала… Протянула ласковые руки и дала, а он, когда брал, думал:

«Руки смуглые, загорелые, а уж тело-то, тело, чай, что кипень, и упругое».

Потом опять:

— А у вас брови дугой, красивые…

— Ах, полноте!.. Ну, что это, право, вы какой…

И стыдливо опускала глаза, а в нем шевелилось:

«Девка пригожая, краснощекая и в карман за словом не лазает».

Опять судачили о всяких вещах; о красном солнце, похожем на червонец, и о барынином муже, такой высокий, желтый, а на голове лысина… смешная.

— О, да! Лысые смешные, это правда, так и хочется шлепнуть ладонью по макушке. Чудесный звук.

— А говорят, нонече есть такая мазь, что вытягивает волос. Правда али враки?

— Не знаю, может и есть, вот стану лысым, поразведаю.

Смеялась:

— Ах! какой вы балагур, настоящий шут Балакирев. Ха-ха-ха! Нет, у вас волос густой, что шапка русая.

Прервал:

— Хорошенькая ручка, малюсенькая… Кабы ее да поцеловать!

— Что вы! Что вы! И как только не стыдно вам! Оставьте, пожалуйста… У меня руки грязные, у меня руки жесткие. Может, и были бы ничего, да от работы портятся.

А сама искоса поглядывает на него и дразнит.

…Притворился, что позабыл о них, и вдруг — внезапно схватил, и ну, — давай целовать… А она вырывается и смеется, задорно так, дескать, дальше, дальше, сердечный мой! Ну, конечно, и дальше есть: целует и в алый рот, и в полузакрытые глаза. Сразу смеяться перестала: дышит часто и истомно, раскраснелась вся, затуманилась, шепчет:

— Желанный мой!

Вдруг — звенят сердитые колокола, будто старики почтенные кашляют: сейчас высыпет народ от всенощной, увидят, уходить надобно.

Прильнула к нему крепко-накрепко:

— Пора мне! Пусти меня!..

Не хочется, постыло домой идти: спросят, где, шлюндра этакая, шаталась.

На конце аллеи показались идущие к домам богомольцы.

— Приходи завтра ко мне. Приходи же, зазнобушка! После работы, вечером. Живу в том краю посада, у фабрики, в отдельном домике. Три окна, занавески синие, а над серым забором скворешница.

Разошлись.

Весеннее солнце смотрело им вслед и улыбалось. Здоровенный воздух и красиво: всюду — золото, золото, золото, и на листве кудрявых берез, и на сизом носу отца Мефодия, выходящего из посадской церкви с толстой книгой под мышкою.

Прошли сутки.

День угасал, пробуждая к жизни тихий вечер.

Петр Матвеич вернулся с фабрики, принарядился, бегал по комнате и ждал.

— Раз-два! раз-два! — стучат сапоги, а часы — тик-так! тик-так! — будто передразнивают.

— А вдруг надует и не придет? Возможно ведь…

Даже холодный пот выступил на лбу:

— А я-то, дурак, поверил ей!

И снова:

— Раз-два! Тик-так!

— Спешит ли, желанная?

Стало скучно, тоска ужалила сердце. Крутил усы в нетерпении.

— Тс-с-с! — кто-то прошел мимо окна. Кто?.. Вот олух! — ему бы присесть к окну, раздвинуть синюю занавеску и смотреть, смотреть, а теперь, конечно, она не нашла его домика.

Рассердился и прикусил губу от огорчения.

…Чу! скрипнула калитка.

Робкий шорох…

Она!

Притаилась в сенях, а войти не решается.

Быстрым шагом направился к двери, расправляя красную рубаху, чтобы быть пофорсистее.

Отворил дверь, с ней лицом к лицу встретился:

— Здравствуй, алая ленточка!

— А я к вам на минуточку. Посмотреть, как живете вы… И напутала-то, и наврала-то дома! — говорю, к старой тетеньке на побывочку.

И боязливо озирается, и играет концами черной косынки, а губы сжала, что-то такое обдумывает. Не смеется, нет.

— Книг-то!.. Много, страсть… Красные, синие, зелененькие. Да вы, чай, ученые?

— Учен, умен, что поп Семен!..

Побежал в сени за углями. Вернувшись, принялся ставить самовар, гремел ведром и самоварною трубою. Перемазался. А когда щепал косарем лучину, чуть не саданул по пальцу. И вот еще странность: никогда раньше не просыпал на пол кухни столько углей, как в этот вечер.

А она смеялась:

— Ха-ха-ха! Да уж какой вы проворный. Давайте-ка помогу.

Нет, нет! Что за глупости: он не хочет, чтобы гостья пачкалась. Сам! Сам!

Раздувал угли в самоваре и чувствовал ее нежный взгляд на своей спине, затылке и плечах. Было приятно, потому что знал — ей страшно хочется погладить его по голове и сказать: какой вы такой хороший! — но не решается.

А еще он знал, что думает она:

— Обними меня очень крепко, я пришла!

Но ему лень… Так, просто лень… Не обнимет!

Продолжал раздувать самовар, хотя надобность в том уже давно миновала.

— А я завтра на вечер…

— Куда же?

— Да в клуб рабочий, приходите.

Вдруг спохватилась:

— Ах, Боже мой! Ну, что это, право, какая я… За булками ведь послали. Прощайте же…

Вскочил, словно встрепанный, лицо вытянулось:

— А чай-то как? Вот так раз!.. А еще говорили: к старой тетеньке…

Усмехнулась, плутовка:

— Благодарствуйте! На минуточку ведь, посмотреть, как живете вы… Ничего, мне понравилось. Прощайте же, тетенька-тетенькой, а за булками все же надобно.

Вильнула юбкой, стукнула каблучками — ау! уж и след простыл.

— Болван, болван! Хоть бы ручку поцеловал на прощание.

Черпнул из ведра воду ковшом и со злобой плеснул в самовар, на красные угли: