Борис Верхоустинский - Лесное озеро (сборник)

— А ты кто?

— Я рабочий с бумагопрядильни. Убежал я… Неделю иду, а лесу, почитай, и конца нет. Да, Кука, а лесу, почитай, и конца нет.

— А почему ты убег из того города? — допрашивает, Кука. Иван-царевич смотрит за окно на озерную ширь и отвечает, отодвигая от себя горшок с ухой.

— Надо было, Кука, шкуру свою уносить. Одна шкура у человека, да и ее содрать норовят. Много нас было, остался я один, кого расстреляли, кого перевешали, а кого в тюрьму запихали за засовы тяжелые. А я в лес убежал, Кука, и иду я теперь — куда глаза глядят. Порох весь вышел, нету ли у вас пороху да дроби, а то с пустым ружьем идти по лесу не рука.

Кука проворно лезет под широкую деревянную кровать деда, находит там две медные сулейки с порохом да с дробью — подает Ивану-царевичу.

— А у тебя ружье совсем пусто?

Иван-царевич усмехается, и усмешка у него волчья, а не человеческая. Куке страшно, она пятится к двери, но, дойдя до порога, останавливается.

— Нет, Кука, у меня ружье не пустое, сидит в нем сиротинушка пуля свинцовая, как лихой человек восхочет сиротинушку изобидеть, она — глядь! и выскочила.

Кука улыбается:

— Бери же, бери пороху да дроби, больше насыпай, у деда и пули есть, на волка готовлены. Постой, я тебе их дам…

Она снова лезет под кровать и подает Ивану-царевичу пули, завернутые в тряпицу.

— На, родной.

Иван-царевич пересыпает Кукины подарки в какие-то жестяночки, а она стоит и любуется им. И черные брови, и скорбные очи, и исхудалое лицо и весь он — с ног до головы — такой задумчивый, тихий и ласковый, что от радости и от радостной печали Куке хочется заплакать навзрыд. Экий желанный! Упал белым кречетом с синих небес — как упал, обернулся царевичем.

Кука алеет, что маков цвет. Что бы сделать отрадное для царевича…

— Подожди, я тебе молочка принесу.

Она уходит из избы в погреб, где стоит молоко. В погребе сыро, темно и холодно, но она не торопится из него выйти, долгое время она сидит на ступеньке ослизлой лестницы, о чем-то тревожно думая, и только когда вспоминает, что без нее может прийти в избу дед, торопливо схватывает кринку и несет Ивану-царевичу.

— Испей, родной, молочко утрешнее, со сливками.

— Ишь ты! — говорит Иван-царевич, — у вас и корова есть?

— Белочка есть, беленькая вся…

— Ладно живете вы. Ну, спасибо тебе, Кука, пойду дальше. Ежели придут люди и станут обо мне спрашивать, говори: — и не проходил, и не видывала.

— Прощай же! — говорит Иван-царевич, крепко пожимая ее маленькую руку.

— Прощай! — печально отвечает ему Кука.

Он вскидывает ружье за плечо и выходит из избы. Кука слышит, как гремят его сапоги по тропинке. Маленькая душа изнывает и мучается, словно жжет ее лютый огонь, — душно в избе, нелюдимо — очень несчастна одинокая Кука.

… Она схватывает со стола каравай, бежит из избы на тропинку, догоняет Ивана-царевича. Тот останавливается, молча, принимает от нее каравай. Он даже не говорит ей: «спасибо!» да она все равно и не услышала бы, так как несется обратно к избе, словно стыдясь своей выходки.

Иван-царевич исчезает в лесу. Тихим шепотом встречает вечерний лес странника. Поют птицы средь зеленой листвы, папоротник раскинул у темных елей свои зеленые звезды. При пении незримых птиц, при ласковом шорохе дремлющей листвы проходит Иван-царевич, наступая на зеленые звезды.

А раскаленное солнце уже до половины окунулось в спокойное озеро, — и челнок деда, и сам дед и дедовы снасти залиты золотом!

Кука смотрит из окна на закатывающееся солнце. По его полукругу — снизу вверх и сверху вниз безостановочно всходят и нисходят какие-то светлые бестелесные существа. Снизу — вверх, сверху — вниз, снизу — вверх, сверху — вниз. Так всегда бывает при безоблачном закате.

Кука схватывает Дочу Манечку с лавки и закидывает на печку. — Ну ее! — противная рожа с бессмысленными глазами и нераскрывающимся ртом. Когда-нибудь Кука отнесет ее в лес и положит на вершину муравейника — пускай ее заедят муравьи: Доча Манечка даже плакать не умеет.

Куке тоскливо. Она садится на тот табурет, на котором сидел Иван-царевич, она хлебает уху, хотя ей вовсе не хочется есть, хлебает тою рисунчатою ложкой, которая была у Ивана-царевича. Она думает о Иване-царевиче. Где он? Бредет какими тропами? Или он, скрывшись из виду, ударился оземь и снова обернулся белым кречетом и воспарил в сини небес? Но что же он сделал тогда с караваем черного хлеба? Неужели оставил его под какою-нибудь елью?

В избу входит вернувшийся с рыболовства дед.

— Давай, Кука, ужинать, а то есть охота.

Кука подает деду его ложку.

— Давай, только хлеба нету.

Дед удивлен:

— От-так раз, да неужто ж ты, Кука, все поела?

Кука молчит.

— А?

Кука молчит.

— А ты что же, Кука, словно бы не в себе? Словно бы и без языка вовсе…

— Отстань, дедо, али забыл, как поутру хлеб доели.

— От-так раз! — «поутру доели»! — да там целешенький каравай был. Едино утро — и каравай… Ты чего-то врешь, Кука.

Кука негодует:

— Ой, дедо, я ж тебе говорю правду. Сам догрыз последнюю горбушечку. Что ты, родной, памяти в тебе нету.

Дед недоверчиво ворчит:

— Може, и взаправду говоришь…

Он доедает уху, раздевается и, раздетый, долго на коленях молится темной иконе, висящей в углу избы. Вздыхает, нараспев читает молитвы, кладет земные поклоны и кряхтит, Кука смотрит на озеро. Оно потемнело, так как солнце скрылось, а в открытое оконце вползает вечерняя сырость, кое-где на берегу коростели уже подняли свою скучную и скорбную трескотню.

— Кабы завтра улов был хорош! — говорит дед, залезая на кровать, под лоскутное одеяло.

Кука его обнадеживает:

— Будет, дедо, хорош… Увидишь. А расскажи-ка ты, дедо, об Иване-царевиче. Где он теперя, не умер ли?

— Умер! — отвечает дед, — не иначе, а то, чай, его и совсем не было, потому — сказка, выдумка.

Кука усмехается. Какой глупый этот дедко, говорит, что Ивана-царевича нету, что умер он, а она с ним совсем недавно речь вела и каравай на дорогу ему подарила.

— О, Господи! Господи! — вздыхает дед, зевая и истово крестя рот.

— Дедо! — а тебе умирать скоро?

Дед сердится:

— Типун те на язык, Кука.

Но Кука сама знает:

— Ой, дедо, скоро… Уйдем, дедо, из лесу в город. Умрешь как, будешь молчать, страшенный, да желтый, что мамка, а я реветь стану… Боязно, родный дедо, куда я тебя тогда дену.

— А на жерлицу наживкою прицепи, пущай рыбки мясцом побалуются, мне-то все равно, а им — праздник.

Куку не смешит ответ деда:

— Ой, милый, страшно… Уйдем же!

Дед ее утешает:

— И полно, и нашла о чем тужить, ложись-ка спать лучше.

Но Кука не хочет спать.

Выходит из избы, спускается по тропинке к челну, спихивает его и гребет на середину озера. А на озере уже гуляют седовласые туманы, в самую чащу их врезается челнок Куки и в них теряется.