Асорин - Асорин. Избранные произведения

— Это все равно, как если бы у нас в Екле кузнец сделал паровоз, — добавляет Кихано, — паровоз действовать не будет, но с научной точки зрения он будет вполне хорош.

Человечек кивает, соглашаясь; Лассо восклицает:

— Совершенно верно!

В соседней комнате накрывают стол к ужину. И под стук тарелок и приборов Лассо звучным голосом, с торжественно выдержанными паузами, читает длиннейшую оду, которую некий гранадский каноник прислал Кихано. «Ковадонга, Лепанто… гигантов… Сантьяго, Кавите… мы квиты…» Звенят тарелки, звякают вилки и ножи.

На следующий день утром в кабинете Кихано один из его почитателей озабоченно говорит: «Дон Алонсо, в городе осталось дурное впечатление, комиссия и газетчики считают вчерашние испытания провалом. Вам непременно надо сделать все возможное, чтобы трубки, которые должны взрываться сегодня, показали лучший результат». Вопрос этот обсуждается. Бесспорно, тут просто непонимание. Газетчики полагали, что едут смотреть окончательные испытания; но ведь это не так. Кихано только пригласил кого-нибудь из «Эль Импарсиаль» присутствовать на опытах, а другие газеты сочли долгом также послать своих сотрудников.

— Однако, — возражают ему, — газетчики говорят, что имеется письмо, в котором-де приглашают представителя «Эль Импарсиаль» на завершающие испытания.

Кихано протестует:

— Нет, нет, у меня сохранился черновик письма.

И он нервно дергает ящик стола, вытаскивает кипу бумаг, ищет, роется, ворошит их в поисках письма. Наконец письмо найдено, и он громко читает один абзац.

— Кроме того, — прибавляет он, — в своем докладе я пишу, что предлагаю лишь убедиться в том, что мое устройство вполне научно, что оно создано на основе науки, но я отнюдь не утверждаю, будто уже довел его до совершенства, — тут он читает отрывок из доклада ин-фолио. — Газетчики, — говорит он в заключение, — исходили из ложной предпосылки.

А Лассо де ла Вега сентенциозно прибавляет:

— Не умеют они мыслить аналитически.

Газетчики, однако, намерены телеграфировать о сокрушительном провале, надо пойти втолковать им, как дело обстоит в действительности. Кихано отряжает Лассо и человечка в белом костюме. В дверях Лассо повторяет:

— Не умеют они мыслить аналитически.

Газетчики, народ молодой, провели веселую ночку. В одиннадцать утра они только просыпаются в гостиничном номере. Солнце ярко светит через балконную дверь без штор, на полу валяются раскрытые чемоданы. Газетчики соскакивают с кроватей, потягиваются, одеваются. Сотрудник «Эральдо» чистит щеточкой зубы, представитель «Ла Корреспонденсия» в углу обдает голову водою, третий — из «Эль Либераль» — с философским спокойствием натягивает носки. И Лассо, стоя посреди комнаты, заводит патетическую речь в защиту токспира. Входит и выходит слуга с кувшином воды, хлопает дверь, обсуждается вчерашняя пирушка, раздается смех. Лассо невозмутимо продолжает речь:

— И мы не должны удивляться, что вчера некоторые трубки летели назад, поскольку известно, что морские торпеды нередко возвращаются в пункт запуска.

И указательным пальцем он очерчивает в воздухе круг.

В три часа подают поезд. Его осаждают любопытные. Пройдя два километра, он останавливается. Народ шагает пешком по путям. Кихано, ступая по шпалам, на ходу, под знойным солнцем, читает свой доклад сотруднику «Ла Корреспонденсия». Зрители рассеиваются по винограднику. Минута тишины. И вдруг черный ствол взлетает вверх, подобно летучей мыши. Затем выстреливаются еще девять токспиров. Сегодня в них нет надлежащего количества динамита. Они летят на двести, триста, четыреста метров, отклоняясь на тридцать, сорок. Газетчики скучают, чуть поодаль преподаватель Школы искусств и ремесел, господин в черном костюме и светлых сапогах, легонько ударяет себя по ноге виноградной лозой.

Комиссия и газетчики садятся на поезд и уезжают обратно в Мадрид. Черный султан паровоза движется вдали над зеленью виноградников.

А вечером, у распахнутых настежь балконных дверей, Асорин укладывает на столе стопку листов бумаги. В черном небе сверкает, искрится рой звезд. На первом листке наш хроникер выводит большими буквами «Эпилог одной мечты». Затем пишет: «Старый испанский орел — упомянутый мною в статье „Изобретатель Кихано“ — молча возвратился к своим царственным символам — пучку стрел и символической прялке».

Остановись в нерешительности, он поправляет листки, макает перо раз, еще раз…

Серый, скучный день. Моросит мелкий дождик, беспрерывный, бесконечный. На улицах пусто. Только изредка услышишь торопливые шаги, пройдет, укутавшись в плащ, крестьянин. Час за часом тянутся как вечность…

В этот день Юсте и Асорин не смогли совершить обычную прогулку. Сидя в кабинете учителя, они ведут неспешную беседу и в долгие паузы слушают, как булькает вода в канавах и извергается с перебоями из водосточных труб. Еле слышные удары колоколов отмечают час дня, раздается протяжный, вибрирующий крик бродячего торговца.

Асорин замечает:

— Удивительно, насколько эти крики напоминают стон, мольбу, у них такая странная мелодия…

И Юсте говорит:

— Обрати внимание: крики торговцев в больших городах, в Мадриде, коротки, отрывисты, в них нет и проблеска духовности. А в провинции они еще художественны, протяжны, жалобны… в них есть нежность, меланхолия… Причина та, что в больших городах все спешат, экономят каждую минуту, живут лихорадочно, а это маленькое произведение искусства, как и всякое произведение искусства, требует времени, время же, которое продавец на него потратит, он может употребить на что-то другое. Эта как будто незначительная деталь — символ целой эпохи в жизни нашего искусства. Как уличный торговец обходится без художественных тонкостей, потому что торопится, точно так же обходятся без них романист и критик. Мы дошли до того, что можем писать роман или критический труд механически, подобно тому, как машина штампует пуговицы или булавки. Оттого и утрачивается добросовестность, тщательность в работе и множатся всякие уловки, жульничества, подделки стиля…

Юсте, умолкнув, берет книгу с полки. Затем продолжает:

— Меру таланта художника можно определить по его чувству природы, пейзажа. Писатель будет тем больше художником, чем лучше он сумеет передать настроение пейзажа. Это чувство полностью — почти полностью — современное. Во Франции оно появляется лишь со времен Руссо и Бернардена де Сен-Пьера. В Испании — если не считать некоторых старинных поэтов — его, думается мне, ощущал только фрай Луис де Леон в своих «Именах Христа». Так вот, для меня пейзаж — наивысшая ступень литературного искусства. И столь немногие ее достигают! Взгляни на эту книгу, я ее выбрал, потому что автора превозносят как мастера описаний. И сейчас ты убедишься воочию, на этом маленьком уроке литературной техники, о каких жульничествах и подделках я говорил. Самое крупное жульничество — это прежде всего сравнение. Сравнивать означает избегать трудностей, тут есть что-то примитивное, ребяческое, это мошенничество, к которому не должен прибегать ни один художник. Вот тебе страница: