Асорин - Асорин. Избранные произведения

Юсте умолкает. И в тишине сумерек по-прежнему слышится однообразный шум дождя.

Вечер Страстного Четверга. В десять часов Асорин с Хустиной отправились обходить праздничные алтари. Стоит мягкая мартовская погода, широкие улицы освещены луною, город почивает. Странное, невыразимое, щемящее чувство испытываешь при этом паломничестве из одной церкви в другую, в этот торжественный день, в этом старинном, сумрачном городке. Какое-то почти сладострастное эстетическое волнение охватывает Асорина, его глубоко трогает проникнутая трагизмом вера, исповедуемая суровою общиной унылого их города. Крестьяне, пришедшие из дальних селений, постепенно разошлись, утомленные после целого дня процессий и молебствий. В час ночи густая черная толпа богомольцев еще ходит из одной церкви в другую, затем постепенно толпа редеет, растворяется, исчезает. И только кое-где перед пасхальным алтарем, на котором мерцают колеблющиеся, удлиненные языки свечей, еще вздыхает и страдальчески постанывает благочестивая прихожанка.

Асорин с Хустиной побывали в церкви Сан-Роке. Хустина и Асорин шли впереди, за ними — Илуминада и мать Хустины. Сан-Роке — это небольшая церковка, вероятно, самая древняя в Екле. Она состоит всего лишь из нефа под низкой двускатной кровлей, которую поддерживает широкий стрельчатый свод. Под кровлей видны почерневшие от времени балки, в глубине нефа — простенький алтарь. И на полу, на ветхом черном сукне, между четырьмя большими восковыми свечами, лежит обескровленный, посиневший Христос. В убогой этой обстановке, в этом Христе, покоящемся просто на полу, без огней и цветов, как бы дышит дух испанского католицизма, исполненного суровости, простоты и скорби, как бы теплится душа наших непреклонных мистиков, вера наивного и пылкого народа. И в какой-то миг взволнованный, молчащий Асорин почувствовал потрясающую красоту этой религии людей простодушных и суровых.

Из Сан-Роке компания отправилась в церковь Коллегии, это в двух шагах. Здесь благочестие, в стремлении к ложной красоте, загромоздило алтарь кричаще пестрыми букетами, подзорами, сборчатыми занавесочками. Асорин размышляет о безвкусице благочестивой бутафории, о прискорбном неумении украшать алтари и статуи святых. Ему приходят на ум гигантские многокрасочные букеты, воронкообразные мантии, унизанные огромными перстнями пальцы и высокие серебряные короны, раскачивающиеся на головах святых дев. И рядом с волнующей простотой распятия в церкви Сан-Роке вся эта безвкусная, суетная пышность кажется ему неким новым мученичеством, которому добрые прихожанки и добрые священники — конечно же, добрые, но отчасти и дерзкие — подвергают своих любимых святых дев и своих любимых святых.

Из церкви Коллегии они направляются в церковь Лас-Монхас. Пока идут по широкой улице, Асорин беседует с Хустиной. Возможно, он говорит с нею в последний раз, возможно, будет разорвана навсегда эта меланхолическая привязанность — нечто большее, чем любовь, — одной души к другой душе.

Алтари в Лас-Монхас и в соседней часовне Приюта также преобильно украшены очаровательными, бесполезными мелочами, которыми женщины — ради вящего нашего счастья — заполняют и алтари и нашу жизнь. Пока его спутницы молятся, Асорин размышляет о монахинях, живущих взаперти, вдали от мира, в покое и тишине. Все существующее только видимость, — думает он, — и поскольку мир это наше представление, тихая жизнь монахини не менее насыщена, чем бурная жизнь крупного североамериканского промышленника. И уж конечно, более эстетична — эти торжественные паузы, медленные, величавые движения, таинственные обряды, белые рясы с красными крестами или черные рясы с белыми покрывалами. Да, их жизнь более эстетична, а следовательно, более нравственна, более истинна и более человечна.

Отсюда они сперва идут в церковь Сан-Кайетано, а затем в Приютскую церковь. Эта церковь тоже бедная, но бедная той постыдной бедностью барочного стиля, который, если только не блещет пышностью, ужаснее всех стилей. Потом идут в Старую церковь с одним лишь нефом под горделиво высоким стрельчатым сводом. Колокольня здесь — блестящий образец Ренессанса, на ней снаружи, под балюстрадой, орнамент из человеческих голов с выражением муки на лицах, а внутри колокольни, на консолях, которыми завершаются нервюры сводов, две головы, мужская и женская, так близко помещены и выражение их лиц такое, что чудится, будто они соединены в вечном поцелуе, полном страсти и страдания… В простом обширном нефе ни души, он погружен в величавое безмолвие. Лишь потрескивают свечи, чьи огоньки выхватывают небольшие, слабо освещенные круги в густом, давящем мраке, скрывающем приделы и высокие своды.

Из Старой церкви пошли в приятную, уютную церковь Санта-Барбара, а из Санта-Барбара — в церковь Младенца Иисуса, недавно построенную и перегруженную кричащей пестротой, шедевр доморощенного архитектора.

Диалог Асорина и Хустины — прерываемый долгими паузами, этими долгими, скорбными паузами всех диалогов в Екле — прекратился. И наступило непоправимое — мягкий, тихий, но полный и окончательный разрыв. И все свершилось без громких фраз, без решительных слов, без надоедливых повторений — отдаленными намеками, чуть ли не догадками, в тайном, безмолвном диалоге двух душ, чувствующих одна другую и почти не нуждающихся в словах, жестах.

Последняя остановка — в Новой церкви. Тишиною наполнены ее просторные, классического стиля нефы. Наши паломники после недолгой молитвы выходят. Луна озаряет пустынные, широкие улицы. На фоне бледного неба рисуется громада храма. Он сооружен из белого известняка, такого хрупкого, что мало-помалу все разрушается, рассыпается. Косяки дверей, карнизы, верхняя часть стен — словом, вся церковь уже имеет плачевный вид развалины. И Асорин думает о том, сколько энергии, веры и энтузиазма вложено за целое столетие, чтобы воздвигнуть эту церковь, которая, едва ее закончили, сразу стала разрушаться, рассыпаясь и обращаясь в Ничто, стала жертвою неумолимого, потаенного течения времени.

Падре Карлос Ласальде — ректор колледжа. Вот уже несколько дней Юсте и Асорин ходят туда беседовать с падре Ласальде. В остроумной, изящной беседе они учиняют смотр всем делам человеческим и божеским.

Падре Ласальде — ученый археолог, он напечатал труд о древностях, найденных на Холме Святых (первая работа об этих удачливых Святых, которые наделали столько шуму среди археологов Европы); он также написал «Литературную и библиографическую историю иезуитских колледжей» и сочиняет весьма ценные книги по педагогике для издательств Швейцарии и Германии. Падре Ласальде худощав, у него блестящие глаза и крупный нос; в выражении лица видны ум, живость, мягкость и лукавство, но лукавство доброе. Он нервен, до чрезвычайности нервен — порою, когда он чем-то доволен или, напротив, недоволен, руки его дрожат и все тело как бы вибрирует от волнения. Он терпим, покладист, говорит мягко и перемежает речь долгими паузами, во время которых глаза его прикованы к полу, словно его ум внезапно погрузился в созерцание каких-то сверхчеловеческих материй. С детьми падре Ласальде обращается мягко, но в этой мягкости скрыта сила, что внушает детям почтение и делает излишними суровые наказания. Он отвращает детей от дурных наклонностей, беседуя с ними с глазу на глаз, чуть ли не шепотом и так, как если бы говорил о вещах, важных только для них двоих, и не скупится на похвалу, заметив проблески великодушия и благородства. И никогда не кричит, не грозится, не нагоняет страх, ночью бесшумно обходит спальни, в учебном классе зорко следит, как трудится каждый ученик, наблюдает и изучает их игры, когда они резвятся во дворе.