Асорин - Асорин. Избранные произведения

Узнать в точности, сколько рюмок опрокинул Асорин, невозможно. Поистине, чтобы мыслить таким образом, надо хорошенько выпить.

Во всех утренних газетах есть отчеты о банкете, которым молодежь отметила выход в свет блестящего романа Олаиса под заглавием «Духовное уединение».

Асорин читает «Эль Импарсиаль», где подробно описано торжество. Первый тост произнес Асорин, зачитав краткую, энергическую речь; затем еще пять или шесть молодых людей, искусно владеющих пером, выступали кто в серьезном регистре, кто в цветистой манере. Хроникер «Эль Импарсиаль» перечислил всех, привел краткие изложения их речей, пишет о них с дружеским уважением.

Затем Асорин берет «Эль Либераль». Заметка в «Эль Либераль» подписана его давним товарищем. И Асорин с удивлением обнаруживает, что тот назвал всех, выступавших на обеде, всех, кроме одного, а именно его самого, Асорина. Автор — давний его друг — прибегнул к искуснейшим, умопомрачительным экивокам, чтобы, упомянув обо всех, не назвать его имени.

«Эта по-женски мелочная неприязнь, — думает Асорин, — это низкое злопыхательство, свойственное умам, чуждым идеализма, возвышенности, величия, — некий символ той молодежи, к которой принадлежу и я, среди которой я живу; той молодежи, у которой — подобно прежней молодежи, нынешним старикам, — не хватает силы духа подняться над житейскими дрязгами. Конечно, это мелочь, цена ей грош, но ведь повседневное наше бытие состоит из таких вот микроскопических мелочей, и история в конечном счете также не что иное, как замысловатая мозаика из подобных ничтожных пустяков. Вспоминаю, как несколько лет тому назад в газете, где всем заправлял считавшийся знаменитостью литератор, перепечатывались краткие обзоры из литературного журнала, причем постоянно пропускали имя одного писателя, сотрудника журнала, который когда-то в своей сатире задел знаменитого литератора. Можно ли зайти дальше в низости душевной! И это еще одна ярчайшая деталь в картине нашей литературной среды; в Мадриде редко встретишь литератора с широкой душой. Мы живем в атмосфере споров и ссоры, мелких обид, льстивых словечек, коварных намеков, лживых улыбок, двусмысленных приветствий…»

Уронив газету на пол, Асорин размышлял дальше:

«Да, подло, глупо… Третьего дня, выходя из кафе, я по рассеянности не попрощался с известным поэтом X, сидевшим за соседним столиком; вчера я встретил его на улице, и он отвернулся, чтобы со мною не здороваться. Вчера же вечером в „Атенео“ я встретил романиста N и попросил у него его последнюю книгу. „Я решил, — сказал он весьма любезно, — никому не дарить свою книгу…“ И тут же, пока мы с ним беседуем, подходит к нам редактор крупной газеты, общий друг нас обоих, и благодарит романиста за присланную книгу. Догадываюсь, в чем причина, — год назад я пообещал написать критическую статью о его предыдущей книге и не сделал этого; догадываюсь также, что этот милейший господин дарил мне свои книги, чтобы я делал им рекламу, — стоят они того или нет. Перечень подобных симптомов времени можно продолжать без конца. Кого ни возьми, обидчивость, гордыня и эгоизм невероятные. Писать в Мадриде искренние критические статьи и не думайте, ни один здешний писатель не сумеет подняться выше мелкой обиды за критику; ни один не сумеет прочитать с идеальным бесстрастием какой-либо эпитет, задевающий его литературную честь; ни один не сумеет говорить со своим критиком спокойно — без предубеждения, без досады, без враждебности. Да, все этим грешат! Среди молодых писателей больше всего бранных отзывов достается мне. Я же ни на кого не держу зла, читаю самые ядовитые выпады с невозмутимым спокойствием, отношусь к моим хулителям одинаково как до их критики, так и после нее. И если бы кто-то из них явился ко мне с просьбой об услуге, я оказал бы ее точно так же, как и хвалящему меня…

И все потому, что я убежденный детерминист. Разумеется, способность ума подняться над житейской грязью — качество врожденное, инстинктивное, наследственное; однако немалую роль играет ваша философская концепция мира. И вот каким образом — хотя это покажется дерзким парадоксом! — Лукреций или Моисей могут побудить вас улыбаться или огорчаться при мелкой литературной пакости любящего друга, вроде вот этого, пропустившего в своей хронике мое имя. Будем же улыбаться! Мир есть бесконечное сцепление причин первичных и вторичных, все неизбежно, все фатально, нет ничего первоначального, спонтанного. Человек, сочиняющий прекрасную поэму или пишущий великолепное полотно, действует столь же автоматически, как земледелец, поднимающий мотыгу и ударяющий ею по земле, или как рабочий, вертящий рукоятку машины… Атомы неумолимы! Соединяясь в непостижимые комбинации, направляют они все сущее к Небытию; они побуждают таинственную силу, которую Шопенгауэр называл „волей“, а Фрошаммер „фантазией“, создавать художественное творение гения или совершать бесплодное злодейство… Есть знаменитая литография Домье, изображающая последний галоп на балу в Парижской опере; пестрая, лихорадочная, неистовая круговерть голов в самых невообразимых масках, скачущих ног, отчаянно вскинутых рук — словом, всяческих фигур в личинах, масок, которые сталкиваются, скачут, жестикулируют, отплясывают в последней судороге дикой оргии. Так вот, мир схож с этим рисунком Домье, где художник — как Гаварни в своих рисунках, а позже Форен в своих видениях Оперы, — сумел возродить мрачный и в то же время комический дух старинных Плясок Смерти. С точки зрения детерминизма, вся эта суета, эти взлеты и падения, эти безотчетные метания неуемного человечества в высшей степени комичны. Да, мир — это колоссальная литография Домье!»

Течение мыслей Асорина на миг приостановилось — видимо, он доволен своей фразой: человек он скромный. Затем он продолжает думать:

«Горько то, что эта пляска будет длиться тысячи веков, миллионы веков, миллионы миллионов веков. Она вечна! Фридрих Ницше, живя в 1881 году в деревенском уединении и предаваясь своим плодотворным размышлениям, был однажды ошеломлен, испуган, устрашен. В его мозгу внезапно сложилась гипотеза „вечного Возвращения“! Вечное Возвращение есть не что иное, как беспредельная, „вечно повторяющаяся“ пляска человечества. Атомы, в их непрестанных соединениях, образуют все новые и новые миры; комбинациям несть числа; но поскольку атомы все те же — ибо ничто не возникает и ничто не исчезает — и поскольку движущая ими сила неизменно и постоянно все та же, логически должен наступить — а может, уже и наступил — момент, когда комбинации повторяются. Стало быть, возможен такой, например, случай — как предполагал почтенный Юсте, — что этот самый мир, в котором мы теперь живем, возникнет снова, а с ним и в таком же виде все существа, ныне в нем обитающие. „Все состояния, которые этот мир может пройти, — говорит Ницше, — он уже прошел, и не один раз, но бессчетное число раз“. То же происходит и с данным моментом: он уже был однажды, много раз; и он снова наступит, когда все силы распределятся точно так, как ныне, и то же самое произойдет с моментом, породившим нынешний, и с моментом, который родится из нынешнего. О человек! Вся твоя жизнь, подобно песочным часам, вечно будет снова и снова перевернута и снова и снова будет иссякать — и каждая из этих жизней будет отделена от прежней всего лишь одним долгим мигом, необходимым для того, чтобы все условия, приведшие к твоему рождению, были воспроизведены во вселенной! И тогда ты снова обретешь каждое страдание и каждую радость, каждого друга и каждого недруга, каждую надежду и каждое заблуждение, каждую былинку и каждый луч солнца и весь порядок всего сущего. Этот цикл, частицей которого ты являешься, возникнет снова. И в каждом цикле человеческого существования всегда есть час, когда — сначала у одного индивидуума, затем у многих, а там у всех — возникает важнейшая мысль, мысль о всеобщем Возвращении всего. И этот час для человечества — всегда его полдень».