Асорин - Асорин. Избранные произведения

Асорин встает из-за стола. «Католицизм в Испании — дело проигранное: епископы пошляки да священники невежды прикончат-таки его в недалеком будущем». Асорин выходит на площадь Сокодовер и делает круг по старинным торговым галереям. Вечер стоит теплый. От витрин ложатся на тротуар светлые прямоугольники, в глубине лавок старые торговцы — как на картинах Маринуса — считают деньги, проверяют бухгалтерские книги. Площадь безлюдна, лишь изредка пробегает по ней чья-то тень и, задержавшись на миг перед ломящимися от марципанов витринами, бежит дальше и исчезает в какой-нибудь улочке. «Счастливый здесь народ, — думает Асорин, — у него много священников, много военных, люди ходят к обедне, верят в черта, платят налоги, ложатся спать в восемь часов… Чего им еще желать? Им дано блаженство Веры, вдобавок они, будучи католиками и страшась ада, получают двойное наслаждение от грехов, которые нас, прочих смертных, скептически относящихся к вечному поджариванию, почти не волнуют».

Асорин остановился у входа в лавку. Внутри стоят перед прилавком и разглядывают круглые коробки старуха в черной накидке и молодая особа, тоже в черной накидке. Девушка — миниатюрного сложения, настоящий тип толедской аристократки — лицо бледное, очень живые глаза, быстрые, изящные движения. Исабель Католичка, восхваляя ум толеданок, говаривала, что «только в Толедо чувствовала себя невеждой»; Асорин, пожалуй, невеждой себя не чувствует, но он готов заявить, что толеданка, покупающая марципан, ему милее книг кардинала Санчи.

Поэтому Асорин, задумавшись, застревает у порога. Старуха и молодая осматривают, перебирают все новые и новые коробки. Сделка затягивается — когда женщины не могут решиться на покупку, они ужас как медлительны. Асорин между тем думает, что две эти женщины, наверно, живут в старинном родовом доме с огромным гербом над входом, с мрачной передней, мощенной мелкою плиткой, с небольшими окнами, прикрытыми жалюзи, и что он, Асорин, уставший от литературных дрязг, был бы вполне счастлив, если б женился на этой девушке в черной накидке. «Да, вполне счастлив, — думает он, — жил бы я в их большом особняке, наслаждался бы тихой растительной жизнью в этом живописном, безмолвном городе… Я, возможно, стал бы человеком методичным, который подолгу кашляет, рано встает, ест в определенные часы, содержит все свои дела в порядке, ужасно страдает, если стул ставят чуть дальше от стены, чем обычно, при невралгии томно стонет, вроде голубя, а отправляясь в путешествие, приезжает на вокзал за час раньше, читает политические речи, возмущается порнографическими иллюстрациями, знает цену мяса и гороха, наконец, ходит с толстой палкой, и ее серебряный наконечник глухо стучит по земле. Разве такая жизнь не может быть столь же насыщенной, как жизнь Эрнана Кортеса или Сиснероса? „Представление — это все“, говаривал учитель. Действительность несущественна, существенна наша мечта. И жил бы я счастливо здесь в Толедо, обретя методичность и катар… с этой миленькой девушкой, у которой такие упругие грудки и волнующая застенчивость».

Старуха и девушка выходят наконец из лавки. Асорин следует за ними. Они спускаются по крутым ступеням Кристо-де-ла-Сангре, затем идут по лабиринту кривых улочек и в конце концов исчезают в полумраке, как два привидения. Хлопает дверь… И Асорин застывает на месте, замирает, будто в экстазе, глядя, как рассеивается его мечта. Но вдруг он видит вдали, в мертвенном свете фонаря, движущееся белое пятно, по которому скачут яркие металлические блики. Быстро покачиваясь, пятно приближается. Асорин видит, что это белый гробик, и несет его на спине какой-то мужчина. Глубочайшее потрясение! По пустынным, мрачным улицам Асорин, взволнованный, завороженный, следует за зловещим похоронщиком, чьи шаги громко отдаются в узких переходах. Человек с гробом, миновав церковь Санто-Томе, идет по улице Дель-Анхель и, выйдя на небольшую площадь, стучит молотком в дверь. Раздается глухой звон — это он поставил гроб на землю. Над дверью вспыхивает светящийся прямоугольник, и чей-то голос спрашивает: «Кто там?» Человек говорит: «Это здесь заказывали гробик для девочки?» — «Нет, не здесь». И зловещий разносчик опять берет гробик и идет дальше. Несколько женщин, стоящих в дверях соседнего дома, восклицают: «Это для девочки из дома на Лос-Эскалонес. Красоточка была!» Человек приходит на другую небольшую площадь и стучит в дверь, к которой ведут три ступени. Ему отворяют, говорят с ним, белое пятно скрывается, хлопает дверь… И в безмолвии пустынных улиц Асорин бредет наобум, пока не заходит в безлюдное кафе.

Кафе называется «Ревуэльта». Асорин садится и дважды хлопает в ладоши, чем вызывает сильное волнение у официантов, глядящих на него удивленно. Огромный колокол кафедрального собора бьет десять, удары его торжественно разносятся по уснувшему городу. И Асорин за рюмкой водки — что не помеха для глубоких размышлений — думает об унынии этого испанского города, об унынии этого пейзажа: «Принято говорить об испанской веселости, а между тем нет ничего более гнетущего и печального, чем наша испанская земля. Печален ее пейзаж, печально и искусство. Пейзаж этот с резкими контрастами, внезапными сменами света и тени, с кричащими красками и яркими бликами, ослепительными тонами и давящей серостью придает жесткость людям, наделяет их прямолинейностью, суровостью, несгибаемостью, благоприятными для твердого следования традиции либо прогрессу. В северных краях постоянные туманы, заволакивая горизонт, создают атмосферу эстетической неопределенности, смягчают контуры, вуалируют жесткость линий; на юге же, напротив, яркое солнце оттеняет контуры, придает четкость очертаниям гор, освещает дальние горизонты, отчетливо рисует тени. Образу мышления у нас, подобно пейзажу, свойственны ясность, жесткость, единообразие — один аспект, один цвет. Поглядите на угрюмую и суровую панораму толедских окрестностей, и вы увидите и поймете изогнувшиеся, встревоженные фигуры Эль Греко; равно как увидеть камышовые заросли Авилы значит понять пылкий лирический порыв великой святой, а видеть всю как есть Кастилию с ее бескрайними равнинами и голыми холмами значит постигнуть дух, сформировавший нашу литературу и наше искусство. Франциск Ассизский, приветливый, ласковый, радостный, наивный мистик становится под резцом Кано пугающим, иссохшим, неопрятным, диким аскетом.

В нашем искусстве нечего искать дыхание широкого сладостного гуманизма, вибрацию души, тронутой всеобщим страданием, нежность, тонкость, успокоительное и бодрящее утешение. Самое душевное и бодрящее во всей нашей литературе — это, возможно, чудесное послание Фернандеса де Андрада, и, однако, оно оставляет в душе впечатление самого горького пессимизма. Поэт рисует пустоту придворных интриг, тщетность стараний и стремлений людских, вечный обман, царящий в наших делах и сделках, всегдашнюю несправедливость людского суда: повсюду непорядок и злоба; богатство дается не служением Астрее, как прежде, а лестью владыкам; злодея награждают, отнимая у добродетельного; безупречная, достохвальная добродетель — лишь личина „подлых фигляров“… Все суета и обман. Сама жизнь наша не более, чем „краткий день“, который можно сравнить с сеном — утром оно зеленое, вечером уже сухое. „О смерть! — завершает автор великолепной фразой: — Приди же безмолвно, порази мгновенно, как стрела!“