Асорин - Асорин. Избранные произведения

Асорин удаляется в свою комнату. Это просторное помещение с голыми стенами. Ни картинки, ни кричащей олеографии, ни эстампа — ничто не скрашивает однообразия побеленных стен. Пол вымощен светлым кирпичом. Задумчиво Асорин ходит по комнате. Комнату освещает тусклая лампа. В одном конце стол с книгами — красными, синими, желтыми корешками с белыми прожилками, они оттеняют черный силуэт бутылки. В другом конце комнаты большим красным пятном выступают из темноты занавеси алькова.

Асорин ходит по комнате. Тень от его фигуры, укутанной в длинный плащ, движущейся в полумраке, мечется по стенам, подобно силуэту чудовищной птицы. Вот Асорин остановился у стола, наливает стакан, не спеша пьет. И думает о словах учителя: «Что за беда, если внутренняя реальность не согласуется с внешней?» Затем снова принимается машинально ходить взад-вперед. В ночной тишине его шаги звучат таинственно. Умирающий огонь лампы мерцает то ярче, то слабее. Желтоватые блики скачут вверх и вниз по белым стенам. Красное пятно в глубине комнаты исчезает, снова появляется, опять исчезает. Асорин выпивает еще стакан. «Представление — это все», — думает он. «Действительность — это мое сознание». Затем опять принимается ходить, делает остановку, снова начинает ходить. И с каждой остановкой у стола количество жидкости в бутылке уменьшается. Огонек лампы, съежившись, образовал вокруг тлеющего фитиля маленький фиолетовый нимб. Мебель погружается в мутную полутьму. От стола падает на стену неподвижная продолговатая тень, которая книзу расширяется, сливаясь с полом. Асорин садится, глаза его устремлены на эту тень. Огонь в лампе начинает шипеть. Фитиль искрится, одна искра взлетает вверх и с треском рассыпается на крохотные золотые точечки. Асорин закрывает глаза. Огонь гаснет, в темноте пурпурные крупинки рассыпавшейся искры отражаются на позолоченной лампе. Торопливо тикают неутомимые карманные часы.

Снаружи землю объял покой. На недальних каменистых склонах Моратильяс отчаянно визжат лисы. И в ночной тиши протяжное их тявканье отдается эхом по всей пустынной равнине, напоминая горестные стоны.

После смерти Хустины Асорин уехал из родного города в Мадрид. В Мадриде свойственный ему пессимизм усилился, воля Асорина окончательно разложилась от созерцания суетности и ничтожества столичной жизни. Одно время он был революционным журналистом — и увидел, что революционеры состоят в тайном и выгодном сговоре с эксплуататорами. Потом ему вздумалось стать сотрудником реакционных газет — и он увидел, что эти жалкие реакционеры смертельно страшатся искусства и жизни.

По сути, Асорин ни во что не верит и, пожалуй, никого не уважает, кроме трех-четырех человек среди бесчисленных его знакомых. Наибольшее отвращение вызывают в нем пустота, легкомыслие, непостоянство людей пера. Возможно, что это зло порождено и взращено в литературе политикой. Нет ничего более мерзкого, чем политик: политик — это человек, который делает автоматические жесты, произносит неосмысленные речи, дает обещания, сам того не сознавая, пожимает руки незнакомым людям и улыбается, вечно улыбается глупейшей автоматической улыбкой… В этой улыбке Асорин видит эмблему политического идиотизма. Такую же улыбку он встретил и в журналистике и в литературе. Причиною проникновения этой заразы в литературу была, конечно, журналистика. В общем-то, литература уже почти исчезла. Журналистика создала тип писателя поверхностно энциклопедического, с блестящим стилем, с поразительным самодовольством. Это тип, который был ненавистен Ницше: тип человека, «который по сути ничто, но который представляет почти все». Специалисты перевелись: ныне пишут для газеты, а газета требует, чтобы писали обо всем. Лет через тридцать мы все будем журналистами, то есть никто ничего не будет знать. Обо всех предметах мы будем рассуждать предположительно, что имеет ряд преимуществ — экономит время и избавляет от вгоняющего в меланхолию чтения многих книг.

И подумайте, то, что кажется бедствием, может со временем обернуться благом: ведь избегая размышления и самоанализа, этих убийц Воли, мы придем к тому, что Воля возродится в полном своем могуществе и возвратится к жизни… пусть за счет Разума.

Асорин явился слишком рано, чтобы насладиться этим благом. Дух его мечется по сторонам в исканиях и в смятении; у него нет плана в жизни; он неспособен к длительному усилию; он порхает вокруг всевозможных идей; он стремится изведать всевозможные ощущения. Так, в непрестанном движении, в упорных и тщетных порывах ткется и распускается полотно бытия, неумолимо мчится жизнь, оставляя лишь мимолетные следы — жест, возглас, взрыв негодования, парадокс…

По правую руку красноватый массив Арены для боя быков великолепно смотрится на фоне лучистой лазури; слева небольшие особнячки Нового Мадрида, пестрое скопление стен, разукрашенных красными и желтыми каемками, балюстрад с урнами, синих и зеленых стекол, крошечных куполов, безобразных окон, красных и черных крыш… Все там кричащее, мелкое, чванливое, наглое, непрочное, все пронизано воинственным дурным вкусом, хвастливым тщеславием мира лавочников и чиновников.

День теплый, солнечный, чувствуется первое бодрящее дыхание весны. Широкая дорога залита солнцем. И Асорин медленно шагает по ней, направляясь к Вентас. Со стуком и звоном проносятся огромные трамваи, проезжают двуколки, идут вереницы мулов, движутся черные и белые катафалки, коляски, переполненные людьми, едущими на восток, в долину. Вдали, рядом со старым мостом, показываются обшарпанные стены низкого домика: это постоялый двор «Эспириту Санто».

Перед домиком, на солнце, играют в карты за круглым столом четыре крестьянина; над ними неторопливо кружат белые голуби, на зеленой лужайке белеют большие простыни, расстеленные на траве для просушки и закрепленные камнями. Показывается белый катафалк с маленьким белым гробом, на головах у лошадей белые султаны. В воздух взлетают два голубя из ручья, где они тихонько что-то клевали; бежит по тротуару собака, вывесив розовый язык, задрав хвост бубликом; катафалк резко остановился — перед ним стремительно пролетает трамвай. Следом едет другой катафалк, черный, с черным гробом; возле постоялого двора резвятся мальчишки, затем проезжает еще один белый катафалк, над тротуаром кружит тень голубя. И трезвонят колокольчики пролеток, лает собака, играют органчики в харчевнях, мальчишки орут: «Не попал, не попал! По этой бей, по этой, по этой! Попал сюда!»

Асорин медленно идет вперед. Окрашенные в зеленый, желтый, красный цвета, показываются строения Вентас с заборами из нетесаных досок, с большими зазывающими вывесками: «Ресторан де ла Унион», «Вилья де Мадрид», «Ла Глориоса», «Лос Андалусес». Народу на улице много, пестрыми волнами движутся щеголи в широких брюках и с зубочисткой за ухом, студенты, служанки, модистки, садовницы, господа в коричневых шляпах и белых галстуках. Органчики оглушительно играют марши тореадоров и томные вальсы; неистово вертится карусель; мелькают вверх и вниз качели. А в ресторанах звякают тарелки и кружат разгоряченные, потные пары… Проезжает белый катафалк, проезжает черный катафалк, две женщины, сидя на перилах моста, визгливо переругиваются и показывают друг дружке кулаки; большими прыжками передвигается нищий, опираясь на две палки; чуло кричит возчику, который проезжает на двуколке, хлеща своих мулов: «Прощай, Пепито!» И веселые, отрывистые, пронзительные звуки органчиков гремят, резвятся, взвиваются над немолчным гулом толпы, выкриками, звонками трамваев, громыханьем повозок, возгласами торговцев, лаем собак, переборами гитар.