Асорин - Асорин. Избранные произведения

Служба кончается. Монахиня ризничая гасит лампу, на хорах слышится легкий шорох снимаемых одежд. И гибкие ивовые прутья начинают хлестать по незажившим рубцам, и по трепетному мрамору тел струятся красные капли крови.

Хустина возвратилась в келью. Луна слабо освещает крохотную ее каморку, в саду на бледнеющем тусклом небе чернеют торжественные кипарисы.

Лицо Хустины бледно, зрачки экстатически горят. Она истощена, измучена, задыхается, и вдруг в глазах у нее все поплыло, она падает на пол.

И тогда Хустине открывается озаренное дивным сиянием царство небесное. Наверху в величавом блаженстве восседает Троица, ниже глядит простодушно и любовно святая дева, справа от нее святой Иосиф, слева Иоанн Креститель. Кругами, в иерархическом порядке, располагаются бесчисленные толпы серафимов, херувимов, престолов, господств, сил, властей, начал, архангелов, ангелов — ревностно, со сложенными в молитве руками и радостными ликами окружают они божественных монархов. Могучие стены с высокими башнями охраняют небесный град. Перед вратами в стене — имеющими форму могильной ямы — сходятся девять узких дорог: via martirum, via religiosorum, via virginum, via conjugatorum, via pauperum, via divitum, via castitatis et continentiae, via ecclesiasticorum, via prelatorum [42] Стезя мучеников, стезя монахов, стезя девственниц, стезя супругов, стезя бедняков, стезя богачей, стезя целомудрия и воздержания, стезя священнослужителей, стезя прелатов ( лат. ). . Стоя в воротах на вершине небольшого холма — mons perfectionis [43] Гора совершенства ( лат. ). — Христос ласково призывает скорбных путников, идущих по этим стезям.

Хустина видит себя на стезе девственниц. На тесной этой стезе толпятся с шумом благочестивые девы. В живописном беспорядке идут в белых одеждах монахини ордена милосердия, в черных — ордена сервиток, с красными крестами — монахини ордена тринитариев, в серых рясах и больших черных пелеринах — цистерцианки из Вальядолида, госпитальерки королевского монастыря в Сихене в рясах с длинным шлейфом и ярко-белым крестом на черном плаще… Хустина видит, как она приближается к вратам града небесного. Иисус взирает на нее с ласковой улыбкой. Хустина поднимается на желанный холмик. Иисус берет ее за руку. Хустина проходит через врата Рая. И в этот самый миг ее земная оболочка издает тихий стон и вздрагивает в смертной судороге.

Вдали на горизонте небо светлеет в неверном сиянии зари, запевает петух…

С вершины холма Аталаяс равнина Пульпильо кажется бескрайней. Вдали, в низинах, светло-бурые пары, зеленеют посевы, чернеют недавно вспаханные полосы — унылая, пустынная, хмурая земля. Неровными темными прямоугольниками прорезают нежную зелень раннего овса участки испанского дрока. Симметричными рядами темных пятен уходят вдаль оливковые рощицы, исчезая в тумане, у подножья серых холмов. И рассыпанные по равнине на однообразном ее фоне, белеют стены крошечных домиков.

С правой стороны на голубом небе рисуются волнообразные очертания холмов Моратильяс с впадинами и зубцами, постепенно сливаясь с равниной. Прямо напротив, в недостижимой дали, нежные контуры горной гряды Салинас голубеют поверх длинной белой полосы тумана. И сквозь туман еле-еле мерцает у основания холма крошечный силуэт церковного купола. За ним горы снова смыкаются, причудливо громоздя уступ за уступом.

Длинные рыжие овраги спускаются с вершины Моратильяс по склонам до зарослей испанского дрока. Над волнистой линией Моратильяс виднеется вдали гора, ощетинившаяся соснами. Черными точками они то разбегаются врассыпную, то собираются в темные купы, украшая контуры горы тончайшим зубчатым кружевом.

Воздух свеж и прозрачен. Небо вдали начинает приобретать бледно-зеленый оттенок. Наступает полдень. Серые пятна оливковых рощ светлеют, темно-зеленый цвет полей переходит в светло-зеленый, туман понемногу редеет. И купол в далекой котловине сверкает яркими лучами, будто алмаз…

Окрестности погружены в безмолвие. Из дома, скрытого за темными вязами, поднимается прямо вверх столб белого дыма. Вдали темным пятнышком медленно движется упряжка волов. Солнечные лучи отражаются от белых стен. Временами слышна трель птицы, упоенно порхающей в притихшем воздухе; рядом кружит возле кустика розмарина пчела и жужжит, жужжит, то тише, то громче, жужжит без умолку. Затем исчезает…

Сойдя на Пульпильо, Асорин вглядывается в бескрайние просторы. Вычерчивая крутые зигзаги, идет от дома песчаная дорога. В пасмурные дни земля здесь окрашивается в свинцовые, охряные, синеватые, красноватые, пепельные, белесые тона; холмы становятся темнее, рыжие пятна на Моратильяс кажутся огромными сгустками крови. Стон ветра, далекий звон бубенца, невнятные рулады надрывного пения пробуждают в душе щемящую тоску по Бесконечности. И Асорин сквозь уменьшающие стекла очков смотрит на серое небо и серую равнину.

Вечерами, у очага с большим колпаком и громко стреляющими дровами, Асорин сидит молча в кружке здешних крестьян. Снаружи, в последних отсветах густеющих сумерек, черная бездна неба сливается с черной массой земли. Очертания зубцов Аталаяс размываются, контур Моратильяс исчезает. В бледных отсветах заката проступают на небе громады неподвижных облаков.

После ужина, сидя у очага, Дедушка, с его неспешной, запинающейся речью крестьянина, рассказывает о пережитых бедствиях. Мрачной вереницей проходят сокрушительный град, голод, засуха, эпидемии, давние кончины давних друзей. Дедушке восемьдесят лет. Он невысокого роста, жилистый, сухощавый, зоркие, как у орла, небольшие глаза, всегда изучающие облик равнины, блестят на бритом лице как две стеклянные бусины. Свет подвешенной к потолку масляной лампы отражается от круглого лысого черепа.

Дедушка — типичный ламанчский крестьянин. В сердце ламанчского крестьянина бьет обильный источник веры. Он простодушен, как ребенок, но, доведенный до крайности, становится жесток. Говорит медленно, двигается медленно. Невозмутимый, бесстрастный, молчаливый, бредет он за тяжелым плугом по бесконечной равнине или, в ненастную погоду, неподвижно сидит у очага, меж тем как его костлявые руки машинально переплетают тонкие прутья дрока. У ламанчского крестьянина нет любви к деревьям. Одевается он бедно, ест скудно. Он осторожен, недоверчив к льстивым словам чиновников, к непонятным новшествам. Вот, например, Дедушка, иронически усмехаясь, рассказывает, как пошло ему на пользу неверие в аптечные лекарства. Единственные его лекарства — дикие травы. Недавно, во время болезни, он, из опасения, как бы пища не помешала действию трав, три дня ничего не ел. И Дедушка сентенциозно заключает: «Говорю вам, все как рукой сняло, а лечился я настоем розмарина и истолченными стеблями зеленой виноградной лозы…» Пламя в очаге мечется, лижет его черные стенки, бросает на каменные лица крестьян багряные дрожащие блики.