Асорин - Асорин. Избранные произведения

В это утро Юсте и Асорин направились к одной из ближайших усадеб: принадлежит она семье Илуминады. В кухне они застали Дедушку. Дедушка — старик, отец арендатора, изрядно поработавший за свою трудную жизнь, а теперь, когда уже не в силах работать в поле, он, сидя у очага, плетет изделия из дрока, нянчит внучку. Юсте и Асорин уселись рядом с Дедушкой.

— Право, не знаю, — сказал учитель, — какое будущее ожидает весь этот класс земледельцев, опору государства, а в прошлом — основу западной цивилизации, двадцати веков христианской цивилизации… Заметь, Асорин, что переселение деревни в город усиливается, город забирает у нас все самое здоровое, сильное, толковое, что есть в сельской местности. Все хотят стать ремесленниками, хотят носить по-городскому усы, нечто вроде символа более тонкого интеллекта… Лет через тридцать, сорок, ну, если угодно, сто, в селе останется только тупая, неинициативная масса, люди, неспособные к работе мысли, неспособные применять к земле новые, хитроумные приемы обработки, которые заставляют ее производить вдвое больше и превращают земледелие в промышленность… Заметь вдобавок, что мелкие хозяйства исчезают: в Екле, например, ростовщичество нередко разоряет мелких крестьян, владеющих маленьким участком. Ростовщики, коммерсанты, крупные землевладельцы присваивают земли и мало-помалу накапливают огромные состояния… Придет ли день, когда мелкое землевладение вовсе исчезнет, то есть когда возникнет монополия на землю, некий земельный trust [36] Трест ( англ. ). ? Не знаю, возможно, в Испании этот день еще далек, но в других странах, например, во Франции, уже забили тревогу… В некий день — говорят они — абсентеизм, ростовщичество, ипотеки, чрезмерные налоги приведут к тому, что земли крестьян станут собственностью кредитных банков, крупных финансистов, богатых рантье; тогда-то образуется их союз — ибо союз будет способствовать деятельности сообща, — машины совершат триумфальный въезд в сельские местности, и земля, прежде обрабатываемая кое-как, будет щедро и обильно утучнена. Представь себе, чем станут тогда эти екланские поля, где теперь редко увидишь упряжку волов, если на них будут трудиться легионы хорошо одетых и сытых рабочих и машины, быстро исполняющие сложнейшие работы под управлением сельских инженеров!..

— Но чтобы к этому прийти, — замечает Асорин, — нам не миновать ожесточенной борьбы, в которую вступит земледелец, видя, что у него отнимают его землю.

— Нет, нет, — возражает учитель, — эволюция происходит медленно. Кто станет уже теперь отрицать, что мелкая собственность в Испании исчезает? Крестьянин быстро привыкнет к новому положению, тем паче, что его заработки станут выше. А продукты земледелия, разумеется, будут дешевле и лучшего качества. Я не утверждаю, что образуется одна-единственная монополия, но несомненно, что финансовые компании и кредитные банки, которые будут владеть землей и капиталами для ее эксплуатации, выведут на поля машины, применят индустриальные методы и осуществят подлинную революцию, то есть сделают так, что земля, до тех пор остававшаяся почти бесплодной, станет плодородной, плодоносящей во всю свою силу.

Дедушка молчит, руки его безостановочно движутся, переплетая прутья дрока. Время от времени блестящие глаза поглядывают на Юсте и на губах появляется легкая усмешка.

После долгой паузы учитель продолжает:

— Мы быстро движемся, Асорин, к великим социальным преобразованиям. Предчувствую, что многие вещи, бесконечно для меня дорогие, исчезнут. Заметь, то, что мы именуем «гуманизмом», — это некая новая религия, новая догма. Новый человек — это человек, который ждет социальной справедливости, живет ею и для нее, он этим пропитан, он убежден. И все устремлено к этому, мы все этого ждем — одни смутно, другие страстно. Искусство, педагогика, литература — все направлено к этой цели, к улучшению общества, все пронизано этим стремлением. И таким образом формируется догма столь же негибкая и суровая, как старые догмы, и она подчинит, поставит себе на службу все проявления мысли. Уже теперь, например во Франции, в «народных университетах», то есть рабочих школах, нельзя применять свободную педагогику, широкую, без предрассудков, «не утилитарную», а лишь направленную на достижение общественной пользы. Один из их преподавателей, излагая план занятий, говорит, что учителя в своих программах должны стараться показать, что «все науки приходят к социализму»… Что же станется в ближайшем времени с искусством, если так рассуждают о науке? Искусство должно «служить» гуманитарному делу, должно быть «полезно» — то есть оно есть «средство», а не «цель». И мы еще увидим, как возникнет новая критика, сокрушающая творения чистого искусства, не признающая мистиков, смеющаяся над лирикой; увидим, как история, эта столь изысканная и современная наука, погибнет в руках варваров. «Период беспристрастного изучения прошлого человечества, — сказал Ренан, — пожалуй, не будет очень долгим, ибо вкус к истории — это самый аристократический из вкусов»… И меня, видишь ли, одолевает грусть, когда я думаю о таких вещах, о высшем, чего достигло человечество, об этих вещах, которым не поздоровится от грядущего страшного палингенезиса, хотя он, наверно, будет изобиловать другими достижениями, также весьма возвышенными, гуманными и справедливыми.

С наступлением сумерек Юсте и Асорин покинули усадьбу Илуминады и прогулялись по тополевой роще. Небо было серо, равнина безмолвна.

В большом камине черного мрамора мерцают огоньки. Перед камином на толстой циновке лежит полоса блестящей жести. На каминной доске стоит лампа под ярко-зеленым абажуром. А на стене, над лампой, в мягкой полутьме смутно виднеется в раме полированного ореха большой диплом. «D. О. М. Has juris civilis theses, quos pro ejusdem…» [37] Б[огу] В[сесовершенному] В[еличайшему]. Тезисы по гражданскому праву, защищенные… ( лат. ). — гласит заглавие, напечатанное крупным шрифтом, а ниже, в трех длинных колонках, идут сорок девять выводов мелкими буковками, и цифры будто муравьи чернеют на розовом шелке. Рядом с дипломом, справа и слева на белых стенах, большие поблекшие фотографии старинных испанских соборов: в Толедо, в Сантьяго, в Сигуэнсе, в Бургосе — этот глядит из-за густых тополей своими сдвоенными окнами и готическими колокольнями; собор Леона, изгибающий изящные аркбутаны своей апсиды над морем ветхих домишек с тревожно поблескивающими окнами.

Огоньки в камине трепещут. Блики мечутся по огромному шкафу, стоящему напротив камина. Шкаф дубовый. В нем две дверцы вверху, два ящика, две дверцы внизу. Лицевая сторона обрамлена красивым резным орнаментом — листья и бутоны. По углам выступают личики пухлых ангелочков, наверху, в центре фриза, — улыбающаяся сирена со змеящимся раздвоенным хвостом, изгибы которого симметрично теряются в листьях орнамента. И за приоткрытой верхней дверцей видно множество ящичков с резными украшениями.