Асорин - Асорин. Избранные произведения

(Улыбаясь.) Монтень, друг мой Юсте, разумеется, был искренним католиком… И несмотря на скептицизм в нем царило глубокое убеждение, что живем мы только Верой и только благодаря ей можем вынести жизнь в сей юдоли горестей.

Я с вами согласен: в конечном счете сама Наука — не более, чем Вера. У великого нашего Бальмеса, в его сочинении о протестантстве, есть посвященные этому предмету страницы, подлинное чудо проницательности и логики… Вера дает нам жизнь, без нее жизнь была бы невыносима… И сколь печально, что Вера исчезает! А с нею исчезает покой, резиньяция, идеальная атараксия духа, видящего вокруг себя неискоренимые, неизбежные страдания!

Страдание всегда будет неразлучно с человеком… Однако верующий сумеет переносить его во все минуты жизни. То, что стоики называли атараксия, мы называем резиньяцией. Они могли достигнуть более или менее искреннего спокойствия, мы умеем достигать такого покоя, такого блаженства и примирения со страданием, каких они никогда не достигали.

(После долгой паузы.) Да, страдание вечно. И тщетно человек стремится уничтожить его. Страдание прекрасно, оно сообщает человеку большую остроту сознания, заставляет размышлять, вырывает нас из всегдашней житейской суетности.

(Добросердечно.) Друг мой Юсте, дорогой друг, надобно верить… Эта земля — не наш дом… Мы убогие странники, проходящие по ней с плачем, — как эти добрые женщины (он указывает на статуи), которые также чувствовали, что мир — юдоль горестей.

Юсте с легкой печалью — решительно, наш добрый учитель чрезвычайно чувствителен — обернулся к статуям и увидел весело смеющегося, неизменно смеющегося человека с безобразными ушами.

И ему почудилось, что этот несимпатичный малый, этот противный субъект, не знавший Христа, смеется над ним, жалким европейцем, которого удручают девятнадцать веков христианства.

Хустина сидит в своей келье. Келья крохотная, с белыми стенами и с окном во внутренний дворик. В одном углу бедное ложе, состоящее — как велит устав — из двух железных скамеек, трех досок, соломенного матраца, валиков, обтянутых монашеским сукном, белого одеяла, подушки… У другой стены деревянный табурет и сундучок для покрывал, накидок и шитья; рядом с ним тазик, кувшин и стеклянный графин. А на стенах красуются благочестивые эстампы — изображения святых дев и праведников.

Хустина читает книгу, лицо ее бледно, руки прозрачной белизны. То и дело Хустина вздыхает, опуская книгу на колени. И ее взгляд, жаждущий, умоляющий взгляд обращается к большому полотну на стене напротив.

Надпись на раме картины гласит: «Символ монахини, умерщвляющей плоть». Изображена монахиня, чья левая рука пригвождена к кресту, а крест воткнут в земной шар. В правой руке монахиня держит огарок свечи, губы ее сомкнуты висячим замком, босые ноги стоят на земном шаре, словно показывая, что она его попирает, презирает. Вокруг монахини и на самой ее фигуре множество надписей, поясняющих мистическую благочестивую символику. На земном шаре: «Мир и его вожделения для меня умерли». На груди у монахини: «Моя плоть опочиет в Надежде». На левой ступне: «Усовершенствуй шаги мои по путям твоим, да не отклонятся мои стопы». На правой ступне: «Когда ты расширил мое сердце, я устремилась на путь заповедей твоих». На левом ее боку, где из прорехи в тунике высовывается маленький червячок: «Никогда не умрет гложущий червь. Поистине похвален страх, даже тогда, когда нет вины». На правом боку: «Опояшите тело свое; и лишь тогда мы поистине его опояшем, когда обуздаем плоть». На левой руке: «Пронзи плоть мою страхом божьим, ибо я убоялась суда твоего». На правой: «Да сияет ваш свет перед людьми, дабы видели они добрые дела ваши и восславили Отца вашего, который на небесах». На ухе: «Говори, Господи, раба твоя внимает словам твоим, Ты позвал меня, и я отвечу и повинуюсь голосу твоему». На глазах: «Отведи глаза мои, дабы не глядели на суетное и не совращали меня, ибо они пленили мою душу». На устах: «Поставь, Господи, стража у уст моих и повесь замок на губы». На голове: «Моя душа сама избрала сей путь умерщвления плоти. Я накрепко соединена с Иисусом Христом на Кресте, и драгоценное сие бремя дает мне тем больше счастья, чем сильнее умерщвляет меня».

Хустина глядит на монахиню, пригвожденную к столбу, и думает о себе. Она тоже умерщвляет свои глаза, уста, руки, всю плоть; она тоже молит жениха, чтобы ее не оставил; она верит, надеется, любит… И несмотря на это она испытывает глубокую печаль, душевную тревогу. И лицо ее становится день ото дня бледней, а руки прозрачней.

Юсте и Асорин отправились на Пульпильо. Пульпильо — одна из больших екланских равнин. Между широкими полосами полей виднеются четырехугольные массивы виноградников, а вдали, на желтых холмах расположились небольшими серыми, симметричными, однообразными прямоугольниками оливковые рощицы. Кое-где, затерянная среди бескрайней равнины, видна крестьянская усадьба — поодаль от нее неторопливо движутся упряжки волов, прорезая параллельными бороздами темную землю. И среди зеленых полей крутыми извивами змеится белесая дорога, то расширяясь, то сужаясь и наконец теряясь где-то у горизонта.

В серые дни осени или в марте, когда зима подходит к концу, на этих безмолвных просторах ощущаешь суровый дух классической Испании, непреклонных ее мистиков, угрюмых полководцев — вроде Альбы, бурных живописцев — вроде Теотокопули, мятущихся, беспокойных сердец — вроде Палафокса, Тересы де Хесус, Ларры… Небо пепельного цвета, земля черная; рыжие холмы, серые холмы и далекие синеватые очертания гор замыкают горизонт. То и дело налетает с шумом ветер. В паузах — торжественная тишина. И эта пустынная, унылая равнина побуждает к грустным раздумьям, к экстазу, к душевным порывам, к бесплодным тратам энергии, к восторгам пылкой веры…

На Пульпильо расположены три-четыре усадебки, одна из них называется «Епископская». К ней-то и пришли Юсте и Асорин. Ветхое строение, побеленное желтоватой известкой, на фасаде дома четыре небольших балкона, перед ним простирается заброшенный сад с рушащейся глинобитной оградой. И в углу сада вздымают к небу темные обрезанные кроны два кипариса.

Учитель любит эту пустынную равнину, здесь можно на день-другой забыть о людях и делах. Дом окружен старой тополевой рощей, на ее опушке журчит источник, наполняющий широкий пруд. И в эти серые, но теплые дни ранней весны Юсте прогуливается среди голых деревьев, присаживается у кристально чистого ручья, слушает ропот струй, стремящихся в покрытый нежно-зеленою тиной пруд. В уединенном этом уголке, среди мирной тишины он читает страничку из Монтеня, стихотворение-другое Леопарди, слушая, как поет вода и как молчит земля — «мать-земля», — молчит, покрытая безграничными зелеными полями и бесчисленными вековыми оливковыми рощами.