Марк Криницкий - Ангел страха. Сборник рассказов

Поэтому, на отца теперь Трунин смотрел пустым, ничего не выражающим взглядом, в котором порой только мелькало знакомое тому тревожное выражение глаз его покойной матери: быть может, та же скрытая дума бессознательно искала в его душе своего исхода. Отец вглядывался в сына, и странное подозрение мелькало в его уме. Ему казалось, что он никогда не дождется того времени, когда сын сможет сознательно оценить его идеи. И он беспомощно поникал головою над своими исписанными кругом листами.

О, скорей бы, скорей летело время!..

Если Ломжин обращал свое внимание, главным образом, на общественные отношения людей, лаконически определяя их подлостью, то ум Кедроливанского никогда не выходил из дебрей метафизических и богословских вопросов. Упорно, шаг за шагом, он стремился ниспровергать устои того мировоззрения, которое внедряла мальчикам школа.

О школе и учителях он не говорил иначе, как в тоне снисходительного презрения. Это он на уроке Закона Божьего спросил батюшку, скоромное кит или постное.

— Если Бог сотворил солнце только на четвертый день, — развивал Кедроливанский нить своих размышлений, — то, значит день и ночь зависят не от солнца, а от чего-нибудь другого. А так как ни от чего другого им зависеть нельзя, то отсюда ясно, что господин Моисей не был знаком с математической географией. Логически верно!

Вероятно, он замечал в лице Трунина как бы род подавляемой тревоги или недоумения, потому что спрашивал с презрительным раздражением:

— О, тупица! Ты, кажется, сомневаешься? Голубчик, ты скажи мне, разве может быть две истины? Истинно что-нибудь одно. И если учебник географии идет против учебника Закона Божьего, это — не моя вина!

Тут глаза его внезапно приобретали лихорадочный блеск; он возмущался:

— Они (о взрослых всегда говорилось в третьем лице множественного числа) думают, что нам можно безнаказанно преподносить какую угодно нелепость!

Казалось, для него не было выше наслаждения, как изобличать священное писание в противоречиях здравому смыслу. Затаенная вражда при этом светилась из его глаз.

— Разве могло солнце остановиться по приказу какого-то Навина? — спрашивал он Трунина, яростно стискивая ему руку. — Слушай! Чего ты боишься, дура? Ты рассуждай, и тогда тебе будет не страшно. Во-первых, солнце не движется, а стоит на месте и, следовательно, незачем было приказывать ему стоять. Это раз. Но допустим, что Навин сказал бы: «Стой, земля!» Тогда, по закону инерции, все вещи с нее должны были бы полететь в пространство, а сама она, на основании другого физического закона, моментально накалиться и сгореть. Это научно.

Глаза Кедроливанского сияли святым восторгом правды, и Трунину становилось стыдно за свое безотчетное беспокойство, которое он испытывал каждый раз, когда его свободомыслящий друг подрывался под один из смутных устоев его Бог весть как сложившегося мировоззрения.

— Это — нянькины сказки! — волновался Кедроливанский. — Человек есть существо разумное и потому не должен ничего принимать без логического доказательства!

И Трунин думал с завистью:

«Это оттого, что я мало люблю правду».

В эти мгновения он с тайным содроганием вспоминал слова матери, казавшиеся ему смутным воспоминанием из какого-то далекого, сладостно-мучительного сна:

— Мой мальчик, люби правду, одну только правду! Ложь, хотя бы и прекрасная, рано или поздно разобьет твое сердце.

И ему казалось, что он вновь видит ее взор, полный нежности и непонятной тревоги, устремленный ему прямо в сердце.

Однажды Кедроливанский вошел сияющий. Ноздри его крючковатого носа широко раздувались. На лице была написана особенная торжественность.

— Господа! — произнес он от порога. — Я могу сообщить вам интересную новость: Бога не существует.

Мальчики вскочили с своих мест.

— Абсолютно нет никакого Бога. Это выдумки жрецов, чтобы держать в повиновении и успешнее грабить народ. Таким образом, мир, в котором мы с вами уже порядочно времени обитаем, управляется без Бога, в силу собственных своих, присущих ему законов. Доказано научно. Вчера у нас говорили семинаристы. Доказал один немец, по имени Кант.

— Что это еще за Кант? — попробовал скептически осведомиться Ломжин.

— Странный вопрос! В Германии живет. Все ниспроверг ничего не оставил. Попы его хуже черта боятся. Мне вчера семинарист Всехсвятский говорил.

Трунин трясся, как в лихорадке.

— И очень даже простое доказательство, — продолжал Кедроливанский, присаживаясь на кровать с таким видом, как будто хотел сообщить самую пустую и обыкновенную вещь. — Мир, допустим, создан Богом, а Бог кем? Если не мог сам собою сотвориться мир, и, поэтому предполагают, что сначала был Бог, то каким же образом мог сотвориться сам собою Бог? Нелепо!

Трунин почувствовал что-то похожее на головокружение. Он встал с своего места, как бы желая возразить что-то. Но, вместо всяких слов, холодный ужас стиснул ему сердце.

Внезапно он понял, что у вселенной нет дна, и от этого зависит все.

— Ты что? Испугался? — спросил с презрением Кедроливанский, глядя на его побелевшие губы.

Но через мгновение страх, исказивший лицо Трунина, передался и ему. Прошла минута томительного молчания: каждый из мальчиков по-своему переживал свою потерю.

Наконец, Кедроливанский сказал:

— Ничего не поделаешь: рано или поздно к этому все равно пришлось бы прийти.

Трунин провел беспокойную ночь. Во сне он все чего-то долго и мучительно искал, и утром поднялся с глухим, болезненным ощущением какой-то невозвратимой потери.

Собственно, он не оттого страдал, что Бога не было. Бога он раньше представлял себе в виде седовласого старца с разведенными благословляющими руками, который был нарисован на потолке в одной церкви, куда его посылали в раннем детстве: Иисус Христос рисовался его воображению не иначе, как иконой Спасителя, в тяжелом, вызолоченном окладе, с темным ликом и мудрено сложенными пальцами правой руки.

Это был маленький язычник, хотя он и вырос в многолюдном городе, сверкавшем бесчисленными позолоченными кровлями храмов, и посещал христианскую школу, где, наверное, объяснялись основы той религии, в которой он вырос.

Ясно, что такая потеря была не особенно жалка. И тем не менее он страшно страдал, страдал оттого, что нарушался покой какой-то самой нежной и тревожной части его души. Раньше она спала, очарованная пустым, ничего не значащим словом. Иногда только она заявляла свои права, но это было глухое, подавленное недовольство. Теперь им овладел внезапный испуг. Все как бы сдвинулось с своего места.

Весь день он боролся с этим новым чувствам. Когда опустились сумерки, он вдруг почувствовал странный холод на сердце, но еще боролся сам с собой. Чем больше сгущалась за окнами тьма, тем сильнее возрастал его безыменный ужас. Наконец, уже лежа в постели, он внезапно почувствовал, что силы его покидают. Горячий пот выступил у него на лбу и ладонях.