Марк Криницкий - Ангел страха. Сборник рассказов

Он вскочил, закутался в одеяло и, трясущийся, вошел в кабинет отца.

Тот сидел и что-то, нагнувшись над столом, работал.

— Папа! — позвал мальчик. — Папа!

Голос оборвался в его пересохшем горле.

Отец обернулся, и ему показалось, что он видит перед собою восставшую из гроба покойницу.

— Папа, мне страшно! — прошептал Трунин.

Что-то екнуло в сердце отца.

— Чего же ты боишься, мальчик? — спросил он, притягивая его к себе.

— Всего, папа! Все мне страшно! Все, все, все!

Его трясло и било в нервном припадке.

— Наследственность! — вымолвили губы отца роковое слово.

И он с тайным, почти сладостным содроганием обнял его похолодевшее, беспомощное тельце. Ему казалось, что он держит в своих руках ту, которая удалялась навсегда в царство теней. Закрыв глаза, он целовал и прижимал к сердцу эти худенькие члены, бившиеся знакомою дрожью.

И снова, как в былое время, прозвучал его голос, полный нежной ласки:

— Сокровище мое, успокойся: ведь я с тобой!

Мальчик поднял веки: он видел перед собой усталые пепельные глаза, с бесконечной тревогой смотревшие в будущее. И страшная тень от чьей-то головы и плеч вырисовывалась на противоположной стене.

Вдруг взгляд его скользнул по окнам и застыл в немом изумлении.

Они глядели на него, как две бездонные, всепоглощающие пропасти, сделанные в их доме; как две черные, бессмысленно зияющие дыры, похожие на пустые впадины черепа.

И сердце Трунина затрепетало, как раненая птица, готовая выпорхнуть из его груди. Невыразимое отвращение сдавило горло.

— Папа, спаси меня! — прошептал он охрипшим голосом, пряча лицо в манишку отца.

Тот молчал, опустивши голову.

— Папа, спусти скорее шторы! — вдруг попросил ребенок. — Мне страшно, не знаю отчего.

Борис был слеп уже полгода. Но каждый раз, просыпаясь, по-прежнему с острою болью вспоминал о постигшем его несчастии. Иногда в эти минуты достаточно было небольшого толчка в виде случайного, болезненного впечатления или воспоминания, чтобы у него родилось почти непреодолимое стремление покончить с собою.

Его спасла любовь к научному мышлению. Правда, он потерял один из органов чувственного восприятия; следовательно, экспериментами он больше заниматься не мог, но разве он мало успел накопить сведений в интересовавшей его области до тех пор, пока бессмысленно опрокинувшаяся банка с азотной кислотой не лишила его зрения?

Так он себя утешал.

Разве до роковой катастрофы он не копил наблюдений, как жадный скряга, вечно отвлекаясь в сторону и желая обнять весь мир? Теперь настало время построения.

Целый мир математических формул жил в его мозгу. Что нужды в том, если для него потух свет дня? Своим умственным оком он пронизывал безвидные бездны эфира, он постигал незримую для чувственных глаз человека жизнь первозданного атома. Словом, слепец, он видел лучше большинства зрячих, прозревая в сокровенную глубину видимого естества.

Со свойственной ему энергией он решил перестроить свою жизнь по новому плану. И, несмотря на то, что мир сузился для него в тесную комнатку в доме отца-священника, и тотчас за ее окном для его чувств уже открывалась область непознаваемого, он по-прежнему продолжал себя считать хозяином вселенной.

Он долго трудился над изготовлением аппарата для письма, для чего изобрел жидкую быстро остывающую смесь, оставлявшую на бумаге вполне ощутительные для пальцев бугорки. Когда он убедился, что снова может писать и прочитывать написанное, он первый раз со дня катастрофы усмехнулся, и на его бледном, обезображенном лице блеснул луч жизни.

Вероятно, было уже поздно. Борис помнил, что когда он заснул, вся семья собиралась ко всенощной. Быть может, сейчас были сумерки.

Он прислушался.

Слух теперь заменял ему орган зрения. Ему хотелось определить, не наступила ли уже ночь. Часто бывало, что он просыпал день и внезапно пробуждался ночью. Тогда он осторожно поднимался и садился к столу работать. Ведь ему не нужно было свечи. И жутко было просыпающимся слышать, как он шелестел бумагой и двигался у стола среди ночного мрака.

Ночь он различал по ровному дыханию спящих и по треску мебели, а также по характеру уличного движения.

Сейчас был вечер в самом начале. Значит, он спал недолго.

Борис, осторожно опираясь руками, поднялся на постели. Ему хотелось знать, ушла ли вместе с сестрами и Фрося. Как воспитанница, она вечно должна была хлопотать по хозяйству и редко находила время даже для церкви.

Просыпаясь, он всегда инстинктивно старался различить ее голос и движения.

Любил ли он ее по-прежнему и питать ли относительно нее какие-нибудь определенные намерения, на это он и сам себе не мог еще ответить. Ему казалось, впрочем, что теперь, в настоящем его положении, ему было бы благоразумнее решительно поставить крест на вопросе о личном счастье…

Фроси также не было дома… Завтра большой праздник…

Борис протянул руки, нащупал на столе папиросы и спички и закурил с обычными предосторожностями слепца.

Нужно начинать новое существование… Это пора понять… Существование физического инвалида…

И он с дрожью вспомнил, как странны и жутки были его первые впечатления по возвращении домой. Чтобы переступить порог, он должен был ощупать вперед косяк двери, тот самый, который он знал наизусть с самого детства. Сколько звуков, знакомых и вместе как будто новых по своей силе и значению, ощутил он, вздохнув в первый раз атмосферу родного дома. И он вошел в него, точно в лабиринт, заблудившимся, беспомощным пришельцем, бредя ощупью и со страхом осязая знакомые и вместе странно-уродливые очертания когда-то милых предметов.

Он помнил также, с каким страхом, выйдя калекой из лечебницы, он готовился к встрече с Фросей. Что дал он ей за эти долгие четыре года ожидания будущего счастья?

Он ожидал, что она будет рыдать над ним, но рыдала мать, рыдали сестры; отец укоризненно вздохнул о современном вольномыслии; только от нее он не услышал ни слова.

Тогда он спросил, здесь ли она, и ему сказали, что здесь. Он почувствовал, что краска бросилась ему в голову, хотел что-то сказать ей, но язык не в силах был разорвать охватившего их обоих, его и ее, ледяного круга молчания.

С тех пор она не переставала ходить молча. Иногда только своим обостренным слухом он улавливал ее шепот, точно в доме был покойник…

Борис снова закурил. Тишина и одиночество растравляли в нем воспоминания. Искра упала ему на руку и обожгла его. Он спустил ногу с постели и потоптал ею по полу.

«Да, она ждала и старелась, — думал он, — теперь ее молодость почти прошла… Он взял ее молодость, лишил ее законных радостей… все принес в жертву недоступной, чужой для нее мечте»…