Марк Криницкий - Ангел страха. Сборник рассказов

Он осмелился протянуть ей руку. Но она не подала ему своей: быть может, не заметила, потому что закрывала лицо платком, а, быть может, и не хотела, не могла…

Он опустил протянутую руку, как нищий, которому отказали в подаянии.

Чего она хотела от него?

— Фрося, ты можешь меня простить? — наконец, спросил он с усилием. — Ты винишь меня?

— Нет, — услышал он слабый вздох.

И он понял, что она, действительно, когда-то уже давно простила его.

Вдруг смелая мечта осенила его голову. Он шагнул вперед и взял ее за руку. Рука была влажная, холодная и тяжелая.

— Фрося, ты все еще любишь меня?

Она молчала, трудно и неровно переводя дыхание. Он держал ее руку в своей и точно не узнавал чего-то: как будто что-то чужое и грубое было в этом прикосновении ее руки.

— Фрося, ведь ты не разлюбила меня от того, что я стал несчастен? — спросил он дрогнувшим голосом.

Она молчала по-прежнему, и дыхание ее становилось труднее и прерывистее.

Зачем же тогда она пришла к нему?

Он с силой привлек ее к себе на грудь. Она не сопротивлялась.

Неужели это опять она? Бесконечная, трепетная радость охватила его. А его руки, жадные и тупые руки слепца, все тянулись и тянулись к ней. Он ощупывал ее локоны, грудь, глаза, лоб, уши, все, что он когда-то знал и любил. Ощупывал с тревогой и страхом, все возраставшими и все толкавшими его вперед. И пальцы его, как щупальца какого-то страшного животного, бегали по ее странно-неподвижному, как бы похолодевшему телу.

Вдруг он тихонько отстранил ее от себя. В лице его на момент мелькнуло злобное и бессмысленное подозрение слепца.

— Фрося, это ты? — спросил он глухо, и губы его показались ей бледнее самого лица.

Она ответила жалобным рыданием.

Казалось, он понял ее.

Молча отошел он и сел к столу.

Теперь он знал, зачем она пришла и о чем плакала.

Все оплакивали в нем человека. Только она одна пришла оплакать нечто большее.

И она плакала о прекрасном небе, которого Борис больше не увидит, о дне и ночи, о своих руках и о локонах, никому теперь ненужных, ставших темными и страшными. И вся она была без очертаний, померкшая, словно воплощенный бестелесный и скорбный отзвук утраченного мира.

Ночью пришел старый волшебник Большой Семен. Он был нечесан, как и все живущие по старине; только волосы его казались еще хохластее. Все лицо у него было изборождено морщинами, похожими на те узкие глазные впадины, из которых по временам выглядывали его крошечные подслеповатые глаза, так что казалось, будто в каждой складке его лица скрыто по глазу. Внимательно осмотревшись по сторонам и обив с лохматой шапки иней, он вдруг расхохотался злобным надтреснутым смехом.

Елыш выглянул из-под тулупа, но, заметив, что Большой Семен смотрит на него одним из своих бесчисленных глаз, спрятал голову назад. Тем не менее, он продолжал внимательно слушать, что говорилось.

— Помилуй, — сказал отец Большому Семену, низко кланяясь, — возьми лошадь. Помолись немного.

Но Большой Семен продолжал смеяться.

— Жеребенка подавай, — сказал он, наконец, хлопнув шапкой по столу, — на котором сам ездил, давай. Курицу колоть давай. Гуся лить воду давай. Все давай. Много молиться надо. Керемет велит.

Он опять захохотал своим зловещим смехом, от которого у Елыша подвело коленки к самому подбородку.

— Куда ты смотришь? — продолжал отец извиняющимся голосом. — Миколай — бог сердитый: его нельзя трогать. И Божия Матерь — тоже бог сердитый: тоже нельзя, трогать.

— Керемет велит: убирай! — закричал Большой Семен визгливым голосом. — Ничего не оставляй. Хозяйка, печь топи. Зачем тогда звал? Керемет велит.

Елыш одним глазом видел, как высокий и худой отец его, с покорным, заплаканным лицом, протянул руки к подоконнику, на котором стояли русский бог Миколай, сердитый, с нахмуренными бровями, и нежная, кроткая Тора-Аможе с черноглазым, смуглым Младенцем на руках.

— Не помог бог Миколай… плох бог Миколай, — извиняющимся голосом бормотал отец, снимая образа с подоконника. — Все татары заходят, и какие такие татары, сам не знаю… не здешние… лицо темное… Ничего не могу сделать, Семен: как закрыл ночью глаза, так и заходят татары, без числа… И Божия Матерь — слабый Бог: молился — не берет… как закрыл глаза, сейчас татары заходят, без числа…

Он вытер сухою, жилистою рукою свои красные гноящиеся глаза и понес образа вон из избы, но на пороге остановился и глухо произнес:

— Зачем Карабаш помер? Как крестился, на Рождество мясо ел — Карабаш помер.

Шум ветра ворвался в плохо притворенную дверь, и слышно было, как стучит припертая в сенцах наружная дверца и скрипят сосны. Свечи, прилепленные с самой темноты к бревенчатым стенам, замигали от холодного воздуха. Елыш съежился еще больше, и ему казалось, что к самому их лесному домику кто-то подъехал.

«Должно быть, начальник… на тройках», — подумалось ему.

Слышно и гулко задрожали лошади, и в сенцах заскулила и затявкала собака: потом словно кто проехал с возом сена мимо окон, шурша по бревнам и скрипя полозьями, и опять все стихло.

Вошел отец с пустыми руками.

«Миколай — бог сердитый: он накажет, — в страхе дрожа всем животом, думал Елыш, и ему представлялся грозный русский бог, седой, с безволосым морщинистым лбом и нахмуренными бровями. — Он накажет. Ах, накажет! Он начальник».

И Елышу казалось, что и отец этого боится, и все боятся и знают, что Миколай-тор накажет. Один Большой Семен не боится, потому что он пришел с татарской стороны, со всех берет деньги, а кто не дает, на тех напускает черную болезнь.

«Вот Тора-Аможе не накажет: Тора-Аможе хороший бог, слабый. Она всех любит: и чуваш и русских. И на руках у нее чувашский мальчик, черноглазый, и сама она, как чувашка. Тора-Аможе плакать будет».

И Елыш чувствовал, что слезы ручьями струятся из его глаз при воспоминании об обиженной Тора-Аможе. Как ему хотелось побежать к ней и крикнуть: чего ты плачешь? Не плачь!

Но она жила далеко, в церкви, за русским кладбищем. Когда он подрастет большой, он пойдет к ней, туда, на русскую сторону. И он будет тогда глядеть на нее, долго, долго пока не надоест.

И Елышу было приятно думать и знать, что на свете есть Тора-Аможе, любящая, такая красивая и плачущая.

Потом он видел, как мать затопила очаг и, тяжело гремя, навесила над ним котел с водою. Ему хотелось спать, и потому клубы едкого дыма, не вовремя наполнившие избу и валившие в отворенную дверь, откуда ожесточенно свистал пронзительный ветер, заставляли его плакать еще сильнее. Кроме того, ему казалось, что Большой Семен пришел не один, и привел с собой еще кого-то, который беспрестанно показывается то там, то сям.

Сам Большой Семен тем временем поместился у очага на коленях и начал причитать, обращаясь лицом в сторону отворенной двери.