Марк Криницкий - Ангел страха. Сборник рассказов

Легкое пыхтение и борьба.

— Не бойтесь, — вдруг сказал голос фельдшера, но уже теплый и мягкий, потому что он обращался к Гуляеву.

И что-то едкое и, отчасти, сладкое с силою вошло ему в нос, так что он задыхаясь и сердись поднялся и сел.

Нашатырный спирт.

— Что, небось, не понравилось? — спросил первый голос и, утешая, добавил: — Ничего, пройдет.

Гуляев, продолжая задыхаться, раскрыл слезящиеся глаза и встретился взглядом с говорившим. Это был старший городовой с нашивками. Он, видимо, страдал вместе с Гуляевым и сказал еще раз:

— Зато легче будет… Ну-с, господин медицинский фельдшер, так скажите уж нам разом, не утаите, как здоровье Марьи Константиновны.

— Пошел к черту, — сказал фельдшер, большой и рыжий. — Есть у тебя папиросы?

Закурив, он стал думать вслух.

— Куда его нам? Везите в больницу.

Голос у него опять сделался равнодушным и грубым, но Гуляев уже привык и знал, что так и надо, и оттого ему казалось, что он что-то понял. Но когда он старался думать, становилось тошно.

— Откуда будете? — услыхал он опять.

Его легонько тормошил за плечо старший городовой.

Гуляев вспомнил стены своей комнаты и вид из окна, лицо жены и эмалированный тазик я плотно стиснул зубы.

— Будет вам мучить, — вздохнул кто-то, очевидно, сочувственно смотревший издалека.

Его отнесли в узкое и серое помещение с белым аптечным ящиком, положили на жесткую кровать и оставили одного.

И тишина и одиночество густо встали стеной между ним и остальным миром.

Подходил кто-то мягко звякавший шпорами, ласковый и тихий, и смотрел на него. И от этого тишина была гуще и тише. И чуть звенели мухи.

Наступали сумерки. Где-то затопили печь. На полу протянулась узкая светлая полоса, и запахло дымом.

А Гуляев все лежал, не шевелясь. Он продолжал, что-то понимать, но мысль была большая, и шла точно не изнутри, а извне.

И опять казалось, что еще одно усилие, и все будет решено.

Уже когда стемнело, его повезли куда-то дальше. В больницу.

«Может быть, это нехорошо, что я совсем не думаю о них? — спросил себя Гуляев. — Они должны беспокоиться. Вероятно, всюду навели справки. Звонили по телефону к брату».

Постарался себе представить их смятение, но ничего не вышло.

«Это нехорошо», — сказал он себе еще раз и с убеждением.

И вдруг почувствовал, что говорит неправду, и что этого больше никому уже не нужно, чтобы он говорил сам себе неправду, а, значит, это смешно и бесполезно.

И от этого та самая прежняя большая мысль сделалась смутно еще понятнее.

«Ах, скорее бы», — подумал он, но всего понять не мог.

Слышался грохот экипажей, и мерно звякали подковы лошадей. Городовой, который вез его из участка, сидел молча. И, казалось, что в городе есть тишина, большая, лежащая надо всеми звуками и исходящая от молчаливых, закрытых домов. Она поднимается до самых звезд, чем дальше, тем глубже, и оттого городские звуки кажутся глухими и маленькими.

Остановились у большого белого здания с колоннами.

— Эй, малый! — позвал городовой случайного прохожего в валенках. — Кликни кого ни на есть дежурного из больницы.

Человек в валенках, тихо ступая, ушел в белое здание, и опять наступила тишина…

Лошадь спокойно фыркала, и извозчик сидел на передке, понурившись. Лошадь переступала ногами.

Гуляев слегка запрокинул голову и увидел в ряд три знакомых алмазных звезды, точно кто-то нарочно разместил их по линейке. Они принадлежали какому-то неизвестному ему созвездию. И он подумал, что умрет, не узнав, как они называются. Но это было все равно и даже, пожалуй, лучше. Ведь он их видел, и это главное.

— Морозно, — сказал извозчик, не оборачиваясь.

Но городовой не ответил. Лошадь переступала ногами. По другую сторону бульвара, у которого они стояли, звеня и гремя пролетел вагон трамвая.

Стукнула больничная дверь, задребезжав стеклами, и оттого почему-то стало понятно, что туда ежедневно входят и выходят много людей. Вместе с человеком в валенках, вышел больничный сторож.

Все время, пока его снимали с пролетки, Гуляев, поворачивая голову, старался видеть три звездочки.

Потом они исчезли за крышей. Послышался больничный запах эфира и еще чего-то неопределенного и тяжелого. Дверь заскрипела и запела на блоках. И опять подумалось о людях, которые входят сюда и выходят отсюда бесконечной вереницей.

«Что же, здесь и умереть», — сказал себе Гуляев и спокойно закрыл глаза.

…Теперь на него смотрела высокая и худая сестра милосердия или дежурная сиделка со старообразным вытянутым личиком и белою косынкою, покрывавшею только затылок. Темя оставалось открытым и показывало тщательно расчесанный пробор.

От всей ее фигуры веяло тою же особенной тишиною, которая была в участке и на улице, но только еще в большей степени.

И это понимали и городовой и сторож, потому что старались говорить негромко и осторожнее ступать ногами.

— Посидите здесь, — сказала она, показывая на желтую скамью со спинкой и, повернувшись, пошла.

Ее длинная, тонкая тень, быстро укорачиваясь, двинулась за нею.

Он сидел, прислонившись к спинке скамьи, и соображал, сколько времени может пройти, пока его найдут. Ведь в таком огромном городе ежедневно бывает много упавших, и все они лежат по разным больницам. И ему хотелось, чтобы сегодня упавших было как можно больше.

Когда пришла вторично дежурная сестра и спросила его об имени, он, вместо ответа, спокойно закрыл глаза.

— Не сказывает, — заметил серьезно городовой.

Послышались гулкие шаги, и кто-то невысокий, приземистый, в белом, взял его за руку и пощупал пульс; потом, сопя, пригнулся и приложил ему ухо к груди.

— Переодеть, — сказал он, выпрямляясь.

Голос его отдался под сводами.

Потом какие-то люди понесли Гуляева на носилках в помещение, где пахло сыростью и мылом.

Здесь осторожно сняли с него верхнее платье.

Подошел опять прежний доктор в белом и, твердо, но дружелюбно нажав ему живот, озабоченно и серьезно спросил:

— Здесь болит?

У него было широкое, неопределенных очертаний лицо, с неудобно, низко державшимся на носу пенсне в золотой оправе. Нажимая живот, он каждый раз поднимал голову и от этого стекла его пенсне блестели.

Но Гуляев не отвечал.

— Не можете говорить? — спросил доктор.

Гуляев утвердительно опустил веки.

И от этого лицо доктора изменилось и стало равнодушным и рассеянным.

«Что же, значит, так и надо», — подумал Гуляев.

— Разденьте его совершенно, — приказал доктор другому тоже в белом.

Лицо этого другого Гуляев также не мог, да почему-то и не хотел рассмотреть. Он только видел, что и у того было такое же рассеянно-равнодушное выражение.

Подошла еще женщина, тоже в белом, другая, не та, первая, и у нее было такое выражение лица. Все эти люди знали когда надо иметь заботливое выражение лица и когда равнодушное, и не ошибались на этот счет никогда. В этом Гуляев был почему-то совершенно уверен, и оттого чувствовал себя здесь так спокойно.