Марк Криницкий - Ангел страха. Сборник рассказов

— Пить, — попросил он еще раз одними губами, потому что ему было неловко сказать, чтобы она позвала доктора, но было страшно и хотелось, чтобы она что-нибудь сделала для него.

Вздрагивая от легкого ночного озноба, она поправила волосы и сбившуюся косынку и подала ему холодную металлическую кружечку.

И вдруг он почувствовал неприятный соленый вкус во рту.

Что это? Кровь?

Вытер испуганно платком губы, и увидел темно-красное пятно.

Отчего может быть кровь?

Поманил рукою сиделку и показал платок. Она сочувственно кивнула головой.

— Ничего, что ж, это бывает.

— Доктора, — сказал он беззвучно губами и сделал недовольное лицо.

Она отрицательно покачала головой и, подумав предложила:

— Может быть, послать за батюшкой? У нас тут есть священник… хороший такой…

— Я хочу доктора… Мне худо… Только доктора…

Она выпрямилась и промолчала. Он посмотрел на нее долго и упорно, не сводя глаз, и, наконец, понял, что это значит:

— Я умираю.

Переломив себя, он спросил довольно явственно:

— Значит, все кончено?

И жалобно усмехнулся.

— Многие приглашают батюшку для здоровья, — сказала она уклончиво. — Да вы не очень беспокойтесь. От этого вам будет хуже.

Он отвернулся и замолчал.

И тогда все стало понятно: и две доски по краям кровати, и то, как она сидела в отдалении, странно выпрямившись, и вся жизнь, и то, как было смешно и глупо, что он хотел что-то понять.

Он простонал. Она взяла со стола кусок ваты и подложила ему под правую щеку. И тотчас вата намокла и захолодила: это стекала тоненькой струйкой кровь. И от этого прикосновения охватила холодная и омерзительная дрожь.

Сиделка подложила ему сначала полотенце, а потом новый клок.

«Доктора! Я хочу остановить кровь, — оказал он себе. — Я не хочу сейчас умереть».

Он показал руками, что хочет записать записку.

Она встала и вышла из-за ширм и по дороге осветила палату электричеством. Ослепительно-зловеще выступили белые ширмы, и подумалось, что их принесли откуда-то из мертвецкой, куда сейчас отнесут и его.

Она вернулась и сунула ему в руки карандаш и бумагу.

Гуляев написал, с трудом вырисовывая буквы:

— Требую отправить меня домой.

Вместо адреса, он поставил № телефона.

Сиделка взяла записку и возвратила:

— Ничего нельзя разобрать.

Гуляев вырвал у нее дрожащею рукой бумажку и старался написать еще раз, но теперь он видел и сам, что карандаш только совершенно бессмысленно ходит по бумаге.

«Я должен отдохнуть и успокоиться», — подумал он и отплюнул кровавую мокроту.

Полежав немного с закрытыми глазами, принялся писать опять. Ему хотелось написать цифру 2.

— Восемь? — спросила сочувственно сиделка.

Он отрицательно покачал головой, надеясь, что она станет спрашивать по порядку все цифры. Но она не догадалась этого сделать.

Он показал ей еще несколько раз карандашом на бумагу, потом, сообразив и обрадовавшись, выставил два пальца, нуль, один палец и два пальца по пяти.

Она покачала головою, показала, что ничего не понимает.

Он крикнул ей еще раз беззвучно, одними губами:

— Доктора, — и заметался в тоске по кровати.

Сиделка поправила вату и, взяв потихоньку из его рук карандаш и бумагу, вышла за ширмы.

Снова наступил полумрак.

Теперь кровь шла темными сгустками, которые он беспрестанно отплевывал, и оттого он лежал совсем на боку.

Он понимал, что главное заблуждение людей состоит в том, что они думают, что могут и должны что-то знать. Но на самом деле, человеку вовсе не нужно ничего знать. В этом и есть главный обман.

Вот он хотел что-то знать и ради этого отверг все то, что считал своим прежним знанием, как недостоверное. Но пошла кровь, и тогда оказалось, что он не может ничего знать, потому что пошла кровь. И было смешно и глупо, что он хотел что-то достоверно знать.

А потом нелепо и беспокойно стал мучить переполненный мочевой пузырь. И пришлось обратиться к помощи сиделки.

Было стыдно, охватывала холодная дрожь, и было омерзительно сознавать свою беспомощность, ненужность и грязь.

Он метался по постели.

«Я не хочу, не хочу, — говорил он себе. — Я отвергаю все, чего добивался когда-нибудь. Я признаю безумством и нелепостью всю мою жизнь. Я отвергаю то, что зовется истиной, и отвергаю то, что зовется правдой. Я презираю то, что зовется мысль, я презираю и ненавижу людей. Я ненавижу тот огромный обман, который зовется человечеством, жизнью и любовью».

Он сжимал и разжимал пальцы рук и корчился на постели.

— Тоскуете? — спросила сиделка.

Но он злобно посмотрел на нее и ничего не ответил.

«Я ненавижу каждое человеческое слово, каждый человеческий жест, потому что они есть ложь, страшная преступная ложь, только называющаяся правдой. И я не хочу правды, потому что она ложь. Я хочу лжи. Я не хочу правды, потому что правда есть омерзительная дрожь, грязь, тоска и страх. И потому что она не правда, а еще худшая ложь».

Он стискивал страдальчески зубы и вытягивался всем талом.

Потом ему захотелось молиться.

Пусть это будет ложь, и будет противоречить тому, что на самом деле есть. Но все-таки он будет молиться Он скажет:

— О, Господи.

Закрыв глаза, он явственно и раздельно прошептал губами еще раз:

— Господи, Господи.

И, раскрыв глаза опять, поднял, как можно выше к потолку, как тогда, в ту ночь, еще у себя в доме, и сказал беззвучно губами:

— Прости.

О, прости. Когда я думаю о тебе, Ты для меня всегда ложь, потому что я не знаю, не вижу, не понимаю тебя. Но я страдаю, и Ты прости. Прости меня за то, что Тебя, когда я думаю о Тебе, никогда для меня нет, и я должен солгать себе, чтобы Ты был.

Я хочу верить в Тебя. Не зная, кто Ты, я хочу верить в Тебя. Я хочу верить, и не знаю, что значит верить, но я хочу как-то верить, потому что я страдаю. Я бьюсь головой о железо и говорю:

— Я верю.

Ты, который как-то есть и которого я, никогда не смея отвергнуть, отвергнуть только потому, что хотел правды, прости меня за то, что я хотел правды. Прости меня за то, что я ничто, и ложь, и грязь, и Ты не можешь хотеть, чтобы я страдал.

Две крупные слезы выступили и побежали у него по щекам.

— Право, пригласили бы батюшку, — сказала сиделка, близко нагнувшись, и вытерла ему слезы. — Ведь это что же… Это ведь ничего не значит.

— Хорошо, — сказал он ей глазами и подумал: — То, что я называю ложь, есть ложь вообще, для людей, которые живут, или, лучше сказать, для человечества, которое никогда не умирает, а для меня, для того, который непременно умирает, эти ложь есть, на самом деле, нужная правда.

И эта мысль его поразила.

Сиделка опять поправила и даже подтянула косынку и убрала со столика лекарство и посуду. Очевидно, она готовила что-то для прихода священника.