Анджей Струг - Новеллы и повести

Хотя внимание писателя привлекает прежде всего душевное состояние, внутренний мир подпольщика, со страниц его произведений встает широкая картина освободительной борьбы тех лет. Особенно значительны в этом отношении повести «Записки сочувствующего» и «История одной бомбы». Повесть «Записки сочувствующего» написана в форме редких дневниковых записей мелкого банковского служащего, причастного к социалистическому движению с самого его зарождения в Польше, еще со времен «Пролетариата». Образ скромного, чудаковатого человека, исполненного душевной мягкости и любви к людям, отдавшего себя Делу, то есть Революции (для Струга и его героев это слово и мыслится и пишется только с большой буквы), нарисован тем же приемом самораскрытия героя и в тех же тонах мягкого юмора, в каких Прус описал милого своему сердцу старика Жецкого («Дневник старого приказчика» в романе «Кукла»).

Герой повести, как и Жецкий, несколько экзальтированно верит в идеалы, впитанные им в незабвенные дни молодости. Для Жецкого это была революция 1848 года и национально-освободительное движение того времени, а для «старого сочувствующего» — зарождение революционной борьбы рабочего класса, эпоха героической деятельности «Пролетариата», с которой он постоянно сравнивает описываемый им исторический момент.

А время это — с начала 90-х годов до первых массовых демонстраций в преддверии революции 1905 года — характерно тем, что в польском социалистическом движении неуклонно нарастает новый подъем и одновременно оформляется раскол.

В соответствии с исторической правдой Струг рисует в своей повести образы людей спорящих, ищущих, честных и преданных революционному делу, но враждующих между собой из-за принципиальных идейных расхождений. Таковы самые дорогие для «старого сочувствующего» и самые значительные из персонажей «Записок» — Конрад и Хелена, Он, несгибаемый и суровый воин революции, остается на воспринятых от «Пролетариата» позициях интернационализма и активного противодействия националистической идеологии (что, как сказано выше, на практике нередко приводило социал-демократов к опасной недооценке национального вопроса); она, воплощение женственности и самоотверженного порыва, с доверием принимает новую, патриотическую (и, как показала впоследствии история, скорее националистическую) программу. Любящие люди и испытанные товарищи по борьбе отделены друг от друга стеной идейных расхождений, сблизить их вновь сможет теперь разве что каторга — общая судьба многих отважных борцов из обеих партий, тем более вероятная для Хелены и Конрада, что оба онн арестованы.

Автор дневника — слишком скромная персона, чтобы разобраться в идеологических и политических причинах этого размежевания. К разногласиям среди любимых им людей, преданных революционеров (а только таких мы видим среди посетителей его явочной квартиры), к расколу в польском социалистическом движении он, как и сам писатель, относится прежде всего эмоционально, как к величайшему несчастью, наносящему непоправимый вред всему рабочему делу в целом. Его огорчает вражда вчерашних товарищей, людей, разошедшихся во взглядах по важному вопросу, но субъективно честных и преданных. Он осуждает взаимные нападки и неэтичные приемы полемики, допускаемые в пылу партийной борьбы, — превосходна в этом отношении комически-грустная сцена, когда социал-демократ и пэпээсовец оспаривают друг у друга право спать на «партийном» диване в квартире автора дневника.

«Старый сочувствующий» даже не берется судить, кто прав, кто виноват, какие из двух идейных течений ближе к истине, Хотя, несомненно, программа, включающая пункт о независимости, ему больше по душе.

«Если я присоединюсь к одной из этих партий, то это не будет означать, что я беру на себя обязательство ненавидеть других. Я не могу ненавидеть порядочных людей и социалистов», — заявляет он.

И это не случайно. В раздумьях героя повести угадываются, в известном смысле, размышления и идейные поиски самого писателя, с его открытым, непредвзятым отношением к социал-демократам, с его субъективно честным, наивным подчас стремлением примирить разошедшихся, отнестись к расколу как к трагическому недоразумению, с его, увы, поздно развеявшейся верой в «чистые руки» вождей «революционной фракции».

Многие вопросы, поставленные в «Записках», — пагубность не всегда, по мнению писателя, оправданных распрей внутри социалистического движения, проблемы этики революционера, кажущееся несоответствие будничной работы подпольщика той великой цели, которой он служит, и многие другие, — являются в творчестве писателя сквозными, повторяющимися. С наибольшей полнотой они трактуются в одном из самых значительных произведений Струга той поры — повести «История одной бомбы».

Но если «Записки» — повесть о начале социалистического движения в Польше — кончаются мажорным аккордом, новой страницей, которая должна открыться в жизни ее героев с приближением революционной бури, то в «Истории одной бомбы» нет этого взлета революционной волны, революция запечатлена на исходе.

Не лодзинское восстание, не июньские баррикадные бои описывает Струг, а время страшных локаутов, выбросивших на улицу тысячи лодзинских рабочих, не забастовки сельскохозяйственного пролетариата, которые он сам организовал в 1906 году, а действия крестьянской «боевой организации»; не подъем стачечной борьбы, а жертвенные подвиги террористов-смертников.

Такая оценка недавних событий сквозь призму поражения революции, торжества правительственной реакции и трагических проявлений морального несовершенства общества, оказавшегося неспособным выполнить «святую задачу» революционного преобразования жизни, была свойственна не только Стругу, но и всей современной ему польской литературе (в «темной неволе духа», предопределившей поражение революции, обвиняет, например, польскую нацию Жеромский).

Примечательность произведения Струга на этом фоне состоит в том, что здесь открывается панорама, сделанная рукой зрелого мастера-реалиста. Главы повести представляют, по существу, ряд новелл, объединенных своеобразной «биографией» бомбы, с ее «рождения» и до того момента, когда, переходя из рук в руки, она, так и оставшись неиспользованной, кончает свой «жизненный путь». При этом писатель демонстрирует разнообразную художественную технику. Глава-новелла, где рассказывается о варшавском генерал-губернаторе Скалоне, который пребывает в состоянии животного страха за свою жизнь, дана в манере зловещего гротеска. Грустным юмором проникнута глава о чудаке химике, ученом с мировым именем, который по первому зову партии вернулся из-за границы на родину, чтобы в полуразвалившейся хибаре на окраине Варшавы сделать бомбу. Талантливый изобретатель вздыхает втайне по связной Каме, а когда его схватили жандармы, безмерно сокрушается только о том, что товарищи не узнают его последнего усовершенствования, благодаря которому транспортировка бомбы была бы безопасной. Сатирически изображены лодзинские трактирщики братья Ерке, примазавшиеся к социалистическому движению, потому что это способствовало их торговым интересам. Писатель, стремясь всесторонне и объективно отобразить проблемы, стоявшие в то время перед польскими социалистами, насыщает повествование публицистическим материалом, который связан с теперь уже далекой историей.