Анджей Струг - Новеллы и повести

— Обвиняемый, вам предоставляется последнее слово!

— Я уже заявил, что не буду говорить. Разве вы оглохли, господа судьи?

Суд удалился на совещание. Последнее пожатие руки, несколько теплых слов человеку, который вернется на волю, будет жить. Он поблагодарил своего адвоката за его доброту, за тяжелый, неблагодарный труд. Извинился, что своим упрямством осложнил защиту. Передал последний привет товарищам.

Поздней, глухой ночью вели его назад пустынными улицами мимо спящих казарм. Низко нависало над казармами мрачное, затянутое облаками небо.

Отходил ко сну мир, тот, что за стенами тюрьмы. А в самом здании уже давно было тихо, как в могиле. Иногда под окном слышались чьи-то шаги, звон шпор. Два квадрата открытой верхней части окна камеры все более густо заполнялись звездами. Умолкли казармы, барабаны, грубые солдатские песни. Теперь с дальних расстояний отчетливее доносились отзвуки настоящей жизни. Громко гудел железнодорожный мост, на маленьком вокзальчике ударяли в колокол, гремели, сталкиваясь, буфера вагонов. Вот первый звонок, второй. На вокзале — сутолока, крики, какие-то люди куда-то едут. У них свои дела, заботы, свои радости. Они не знают, не думают, не испытывают потребности размышлять, откуда это все и зачем. Третий звонок. Долго, пронзительно кричит в ответ паровоз. Двигается вперед, в темноту громадное чудовище, проносится близко, совсем рядом, почти задевая за тюремные стены. Долго гудит мост, долго воет среди стен эхо — ушел поезд. Где встретят эти люди рассвет? Где они будут в мой последний час? Где? Люди, люди, близкие, далекие, незнакомые, разные, скажите, почему так случилось?

Горькой была его жалоба, неизмеримой скорбь. Тягостное это чувство — чувство своей отчужденности, своей обособленности от обычной, нормальной человеческой жизни. Сегодняшний его день, единственный день, который не повторяется, был для остальных людей совершенно обыкновенным днем. Ни на одно мгновение не прервется многообразная деятельность человечества. Не замедлит шага жизнь и не станет торопиться. Кому суждена радость — будет радоваться, кому горе — плакать будет; не оборвется начатая беседа, не умолкнет веселый говор.

«А ты бы тоже хотел…?» — «Не знаю». — «Иначе быть не может». — «Но это трудно понять». — «Да ведь это тоска, это зависть, это даже не мысли». — «Я не могу думать, пока не пойму, не отгадаю». — «Никогда не отгадаешь, это абсурд, начни размышлять логично и торопись!» — «Но я поражен, я не могу вырваться, не могу остановиться». — «Брось это поскорее, заставь себя думать, ведь время уходит». — «А что такое время? Время уже не существует».

Он усмехнулся своему упорному стремлению трезво мыслить. Пожимал плечами, наблюдая, как уходит быстротечное время. А в чем, собственно, дело? Разве завтра его ждет экзамен, важное мероприятие, которое требует, чтобы был заранее подготовлен план и скрупулезно обдуманы все детали? Разве перед тем, как повесить, с ним будут вести философские диспуты — у крепостной стены, возле виселицы? Или, может быть, завтра на пресловутом «том свете» он должен предстать перед некоей загробной комиссией, состоящей из чиновников канцелярии, которые будут допрашивать, обряжена ли его душа в праздничные одежды, можно ли допустить ее к райскому блаженству? Уж не прикажут ли они отдать им на рассмотрение его расчеты с жизнью? Уж не станут ли допытываться, какие совершил прегрешения? Разве он предполагает встретить там завтра все свои мысли, желания, тайные грехи, поступки, которых он стыдится, о которых никто на свете не знает, но которые якобы записаны и перечислены в нетленной книге? Разве он боится, что все же существуют рай, ад и даже чистилище? Что есть бог, божий суд, возмездие, искупление? Он надеется в течение нескольких часов охватить то, над чем человеческая мысль бьется тысячелетиями, чего не смогли открыть гениальные умы, что описано в миллионах книг, залито потоками крови, выжжено железным клеймом, горело живьем на кострах? Он хочет постигнуть то, к чему были направлены усилия целых поколений?

Нет, он никогда на это не рассчитывал. Не стремился и теперь. Он говорил себе: я не знаю. А того, что знаю, мне достаточно для жизни и обычной смерти. Но оказалось — этой простой философии не хватает. Еще вчера он твердил себе: я не знаю, и никто не знает — и это успокаивало его надолго. Он мог жить, как уж сложилось, и думать о разных повседневных вещах. Ибо еще вчера он был живым, хотя и обреченным человеком. Он ждал своего конца, но еще не видел смерти. Случались минуты, когда смутный призрак заглядывал ему прямо в глаза, но мимолетно — и все быстро забывалось. Долгие дни и недели заключения проходили спокойно и бестревожно. А когда рассудок напоминал ему, что следует подготовиться, он отмахивался — а, у меня еще есть время. Еще вчера у него было время. А сегодня нет. Нельзя откладывать.

Он был далек от метафизических измышлений и не искал мудреных слов. Просто надо было наконец что-то себе сказать. Надо было взглянуть прямо на близкую смерть, облегчить душу, вздохнуть свободно, оторвать что-то от себя, приказать: «Иди прочь!» Надо все назвать своими словами, обыкновенными, простыми словами. А это «что-то» вырывается, не дается в руки, омерзительное скользкое «что-то», мысль пытается удержать это, слабеет, как рука нервного человека, который ловит верткую змею. Мысль решительно поворачивается к страшному видению, стыдится, принуждает себя превозмочь страх, дотрагивается и отступает назад, подходит и отшатывается…

Наяву, с открытыми глазами он увидел вдруг картину, словно выхваченную из снов — с потрясающей ясностью, одновременно увидел два момента своей жизни: свой первый и свой последний день. Увидел радостное лицо отца, страдальческую улыбку матери и маленькое существо, будущего человека, А где-то в дальней дали, на другом конце шевельнулся мрачный призрак и стал двигаться к нему через пустыню времени. Он сдвинулся с места в то самое мгновение, когда раздался первый детский крик. Идет сквозь годы, не спешит и не меняет направления — движется безошибочно к только ему одному известному месту, дню и часу. И вот уже проделал призрак весь свой путь до конца, клонится к закату последний день. Бесшумна его неторопливая поступь, не более торопливая, чем в тот день, когда вышел он навстречу новорожденному человеку. Тихий, невидимый призрак совсем близко, стоит только протянуть руку…

Он закрыл лицо руками. Дрожь прошла по телу, и то ли он сам хочет отнять руки, но не может, то ли какая-то враждебная, чужая сила отрывает их от лица, а он не дает. Все содрогается в нем, потоки ледяной воды обрушиваются на него, от холода останавливается сердце, перехватывает дыхание. Мысль не смогла выдержать близкого соприкосновения с призраком, мгновенная боль вонзилась в мозг, как топор, пущенный с размаху. Мысль боялась пошелохнуться, не смела сделать вдох грудь. На плечи опустился и давил тяжкий груз; слух улавливал какой-то слабый шелест — чье-то ледяное присутствие слышала душа. Тут есть свидетель, который все видит и все понимает. Кто это может быть? Как он сюда попал? Какое имеет право находиться здесь? Уже нет сил скрывать свои чувства. Не хватило гордости, подвела бдительная привычка прятать душевное смятение. Нет больше стыда, нет стремления во что бы то ни стало оберегать свое человеческое достоинство. Пусть смотрит враг, пусть кто хочет смотрит — уже все равно. Он сгибался от немыслимой тяжести, а она все росла, медленно, неуклонно. Сейчас настанет миг, когда он не выдержит. Сейчас, сейчас должно что-то произойти…