Генри Рот - Наверно это сон

— О, это ерунда. Там слово, здесь слово, и все улаживается. Дело в том, что я не стал бы его так защищать, если бы я не знал вас, если бы я не приходил сюда и не стал бы одним из вас. Но теперь я становлюсь на его сторону, как будто он мой родной брат. Это не всегда легко с таким странным человеком.

— Вы так добры.

— Совсем нет, — сказал Лютер, — вы платите мне. Вы оба.

Мать взяла тарелки и подошла к буфету. Она открыла дверцу и нагнулась, чтобы поставить их. Голова Лютера склонилась, его взгляд скользил по ее телу. Он прочистил горло.

— Говорите, что хотите, но Альберт — нервный человек, вот что я скажу. Если, конечно, не знать его хорошо. Я понимаю, почему вы с ним никогда никуда не ходите, — закончил он сочувственно. — Вы — гордая женщина, с большим чувством, правда?

— Не больше, чем другие. Но какое это имеет значение?

— Я скажу вам. Видите ли, Альберт... — он задумчиво почесал затылок, — даже на улице он странно себя ведет. Вы это знаете лучше меня. Кажется, что он выискивает насмешку в глазах прохожих. И, когда вы идете с ним, а я хожу с ним каждый вечер, он как будто испытывает удовольствие, если идет за калекой или за пьяным, ну, в общем, за каким-нибудь уродцем. Можно подумать, что так он себя чувствует безопасней. Он хочет, чтобы люди на улице смотрели на кого-нибудь другого. На кого угодно, только не на него. Даже дворники и уличные торговцы доставляют ему это странное удовлетворение. Но почему я говорю все это, ведь я так люблю его, — он остановился и тихо захихикал.

Мать Давида разглядывала кухонное полотенце и ничего не ответила.

— Да, — поспешил он громко рассмеяться, — особенно я люблю, когда он говорит о Тизменице и непременно вспоминает своих быков.

— Вряд ли было в старой земле что-нибудь, что он больше любил.

— Но так любить быков! улыбнулся Лютер. — Когда я вижу корову, единственное, что я хочу, это чтобы она давала молоко. Когда я думаю о Европе и о моей деревне, я вспоминаю не коров и призовых быков, как он, а крестьянских женщин, понимаете?

— Естественно, у каждого свои воспоминания. — Закрыв буфет, она села на стул рядом с Давидом. По одну сторону стола сидел Лютер, по другую — Давид и мама.

— Точно, — сказал Лютер, — каждый помнит то, что ему больше нравилось, и я помню крестьянок. Как они там красивы! — покачал он сокрушенно головой. — Здесь никогда таких не увидишь. По всему видно, что здесь, в Бруклине, скудная почва и женщины здесь тощие. В Сорвике они растут, как дубы. У них белокурые волосы и блестящие глаза. А когда они улыбаются своими белыми зубами и голубыми глазами, кто может устоять? От этого закипает кровь. На вас никогда не действовали мужчины таким образом? — спросил он после паузы.

— Нет, я никогда не обращала на них особого внимания.

— Ну конечно, вы были хорошей еврейской дочерью. К тому же, чего стоят мужчины? Бесформенные куски мяса с носами, похожими на гороховые стручки. Их женщины вянут рядом с ними. Вы знаете, — его голос был очень серьезен, — из всех женщин, которых я знаю, только вы напоминаете мне тех девушек.

Она покраснела, откинула голову и засмеялась:

— Я? Но я всего лишь хорошая еврейская дочь.

— Я ни в чем ведь вас не упрекаю, но с тех пор, как я в Америке, я не видел женщины, которая так бы их напоминала. У них такие полные спелые губы. Так и хочется их поцеловать.

Она удивленно улыбнулась одним уголком рта:

— Бог знает, конечно, но австрийских крестьянок должно быть достаточно и в этой стране. Если они впустили евреев, наверняка впускают и словаков.

Лютер посмотрел на кольцо, которое вращал на своем пальце.

— Да, может быть. Я видел нескольких, но ни одна мне особенно не понравилась.

— Нужно еще поискать.

Лицо Лютера стало странно серьезным, морщины около его ноздрей углубились. Не поднимая головы он посмотрел на мать Давида:

— Можно, я перестану искать?

Она откровенно засмеялась:

— Не глупите, мистер Лютер!

— Мистер Лютер! — в его взгляде промелькнула досада, но потом он вскинулся и улыбнулся. — К чему эти церемонии, если вы меня уже хорошо знаете?

— Очевидно, я еще не слишком хорошо вас знаю.

Да для этого не нужно много времени, — заметил он. Его взгляд заскользил по комнате и остановился на Давиде. — Может быть, вы хотите что-нибудь перекусить?

— Нет, но если вы голодны, я могу поставить чайник.

— Благодарю, — сказал он предупредительно, — не стоит утруждать себя. Но я знаю, от чего вы не откажетесь — от мороженого.

— Пожалуйста, не беспокойтесь.

— Что вы, никакого беспокойства. Парень принесет нам, — он достал монету. — Вот, ты знаешь, где лавка. Принеси фруктового и шоколадного. Ты ведь любишь мороженое?

Давид тревожно посмотрел на Лютера и на монету. Под столом рука мягко легла на его колено. Мама! Что она хочет?

— Я не люблю мороженое, — сказал он запинаясь, — не люблю.

Пальцы той же руки легко постукивали по его колену. Он ответил правильно.

— Не любишь? Фруктовое мороженое? Ну тогда конфеты. Любишь конфеты?

— Нет.

— Я думаю, уже поздновато для конфет, — сказала мама.

— Да. Мы, пожалуй, ничего не купим, потому что он сейчас пойдет спать, — Лютер посмотрел на часы. — Прошлый раз в это время я уложил его в постель. Да, мой Давид?

— Да, — смущенно сказал Давид, боясь ошибиться.

— Мне кажется, он уже хочет спать, — бодро предположил Лютер.

— Он не выглядит сонным, — мать убрала волосы с его бровей, — его глаза еще широко открыты и блестят.

— Я не хочу спать, — это было правдой. Он еще никогда не был так странно встревожен, никогда не чувствовал так близко бездну.

— Пусть посидит еще немного.

Затем последовало короткое молчание. Лютер помрачнел и издал тихий чмокающий звук краем рта.

— Кажется, у вас нет ни одного из обычных женских инстинктов.

— Что вы! Просто я стараюсь ходить по протоптанным тропинкам.

— Любопытства, например.

— Я утратила его еще до замужества.

— Это вам только кажется. Но не поймите меня неправильно. Я имел в виду только этот сверток, который я забыл. Вам, должно быть, понятно, что он вовсе не для моих родственников?

— Все-таки лучше отдайте его им.

— И не подумаю! — и, оставшись без ответа, он тряхнул плечами, поднялся со стула и надел пальто. — Вы можете меня возненавидеть, но я еще раз повторю, что вы — красивая женщина. На этот раз я свой пакет не забываю, — он подошел к двери и повернул ручку. — Могу я прийти завтра на обед?

Она засмеялась:

— Если вам еще не надоела моя стряпня.

— Нет еще, — он усмехнулся. — Спокойной ночи.

Спокойной ночи, малыш. Это должно быть счастьем — иметь такого сына.

Он вышел.

С кривой улыбкой на губах она прислушивалась к звуку удаляющихся шагов. Ее бровь презрительно вздернулась. "Ох, мужчины, мужчины!" Она сидела некоторое время, глядя перед собой испуганными глазами. Потом ее взгляд просветлел. Она склонила голову и посмотрела Давиду в глаза.