Генри Рот - Наверно это сон

Потому что главное в Давиде — это вовсе не круг игр и ребячьих фантазий, а его художественное постижение мира. Он сын своих родителей, плоть от их плоти; необузданность отца и нежная мечтательность матери, которая так любила австрийские романы, узнаваемы в поэтическом воображении их сына. Образ пророка Исайи, о котором реб Идл рассказывает в хедере, тревожит мальчика и превращается в образ Света: "Свет! И Исайя, и этот ангельский уголь. На его губах".

И Свет, который — сам Бог: "Яркий. Ярче, чем день. Ярче".

Наступает минута, когда он ощущает этот Свет в себе самом. Минута, когда ему больше не страшна темная лестница — потому что Свет с ним и в нем.

Еще несколько раз реальный ослепительный свет, который для мальчика как бы сливается с его представлениями о Боге, с тем, который "ярче, чем день", вспыхивает на страницах романа — то как блеск солнца на воде, то как сине-фиолетовая молния, то как короткое замыкание. В последний раз эта вспышка чуть не оказалась для Давида роковой.

И вот этот образ света, пронизавший роман, и сообщил ему то высокое поэтическое звучание, благодаря которому он качественно отличен от бесчисленных "социальных романов" Немало романов-сверстников, вызвавших некоторый шум при своем появлении, давно уже забыто. А роман Рота пережил в шестидесятые годы второе рождение. Сейчас он переиздается снова, переводится на многие языки и говорит людям нечто такое, в чем они нуждаются.

Свет, который видел маленький Давид, вероятно, никогда не угасал в сознании автора. Но после выхода книги Рот стал членом коммунистической партии, обладавшей, по его словам, "необыкновенной притягательностью для интеллигенции", особенно для нью-йоркских евреев. Может быть ему показалось, что тут свет перерабатывается в полезную энергию? Коммунизм казался панацеей от всех бед — от нищеты, невежества, безработицы и, конечно, антисемитизма. Но писатель-коммунист должен был найти другого героя "малограмотного, воинственного, твердого". Рот и нашел его: это был бывший боксер в среднем весе, потерявший руку в результате несчастного случая. Этому герою следовало, по решению Рота, прийти к мысли о необходимости вступить в профсоюз. Чтобы описать его по-настоящему, надо было отправиться на Средний Запад — герой непременно должен был быть рабочим-христианином со Среднего Запада — и изучить историю Гражданской войны в США. И тут Рот с ужасом обнаружил, что утонченный и изнеженный Юг ему куда милее, чем трудовой и прогрессивный Север. Роман о члене профсоюза так никогда и не был написан.

В 1938 году Рот женился. У него родились два сына. Он работал — техником по точным приборам, больничным санитаром, репетитором, рабочим на птицеферме. У него и самого появилась птицеферма в штате Мэн — "Водоплавающие Рота". Иногда он пытался писать. Но к профессиональному писательству не возвращался.

После разоблачения "культа личности Сталина" Рот вышел из коммунистической партии. Двадцать лет спустя, в интервью, данном "Джерузалем Пост" в Иерусалиме, он сказал:

— По вине коммунистической партии зря растратило свой талант целое поколение писателей-евреев. Едва лишь писатель создаст что-нибудь достойное, как книгу тут же объявляют "продуктом буржуазного разложения"

Партийность стала путами для его таланта. Трудно писателю бесконечно спорить с самим собой. Еврейство же, которое Рот так трагически осветил в своей книге и от которого отходил все дальше в течение всей своей жизни, стало для него в последние годы источником нового самоощущения: "В молодости все стремятся ассимилироваться, — сказал Рот, — а к старости возвращаются к еврейству"

Он дважды приезжал в Израиль, он подумывает о том, чтобы и совсем переселиться сюда, он вновь стал писать и — вновь вернулся к еврейской теме. Новый рассказ — "Землемер" — вошел в сборник "Еврейские американские писатели". Это рассказ о том, как в человеке проснулось еврейское самосознание.

Маленький белый пароход "Питер Стьювезант", перевозивший иммигрантов из зловонных и тряских дешевых океанских кают к зловонным и шатким наемным квартирам Нью-Йорка, слегка покачивался у каменной набережной в тени потрепанных ненастьями бараков и новых кирпичных строений Эллис Айленда. Капитан поджидал последних служащих, рабочих и полицейских, плывущих в Манхеттен. Это был конец субботы, и пароход отправлялся в свой последний рейс. Оставшимся пришлось бы ждать до понедельника. Пароходный гудок проревел хрипло и предупреждающе.

Несколько человек в комбинезонах вышли из просторных дверей иммиграционной части и не спеша спустились по серой дорожке, ведущей к докам.

Это был май 1907 года, года, которому суждено было забросить огромное количество иммигрантов на берега Соединенных Штатов. Весь этот день, как и во все дни этой весны, палубы парохода были заполнены сотнями и сотнями иностранцев, уроженцев почти всех стран: коротко подстриженными тевтонцами с тяжелыми челюстями, бородатыми русскими, евреями с жидкими бакенбардами, покорными словацкими крестьянами, гладколицыми и смуглыми армянами, прыщавыми греками, датчанами с морщинистыми веками. Весь день кружилась на палубах многоцветная смесь ярких чужеземных костюмов. Пятнистые желто-зеленые фартуки, цветистые шарфы, вышитые домотканые наряды, обшитые серебряной тесьмой овечьи жилеты, яркие платки, желтые ботинки, меховые шапки, кафтаны, тусклые до полу пальто из габардина. Весь день резкие, возбужденные голоса, возгласы восхищения, взрывы радостного удивления поднимались с палуб пестрыми волнами.

Но теперь палубы были пусты и спокойны. Их доски нежились на солнце, как бы отдыхая от напряжения, от тяжести тысяч ног. Все, кому в этот день был разрешен въезд, уже сошли на берег. Осталась лишь женщина с ребенком на руках. Она только что поднялась на палубу в сопровождении мужчины

Во внешности этих последних пассажиров не было почти ничего необычного. Мужчина, очевидно, уже провел некоторое время в Америке и теперь встречал жену и сына с дальних берегов. Можно было пред положить, что большую часть этого времени он прожил в центре Нью-Йорка. Он мало обращал внимания на статую Свободы, на город, поднимающийся из воды, и на мосты, пересекающие Ист Ривер. Не возможно, он был слишком возбужден, чтобы терять время на эти достопримечательности. На была обычная для рядового жителя Нью-Йорка те лет одежда, недорогая и неяркая. Черный котелок подчеркивал резкость черт и бледность его лица Куртка, свободно сидящая на высокой худощавой фигуре, была застегнута доверху, где в У-образной выемке накрахмаленного воротничка помещался тугой узел черного галстука. О том, что его жена прибыла из Европы, можно было скорее догадаться по ее робкому, удивленному взгляду, чем по одежде так как одета она была, как американка. На ней была черная юбка, белая блузка и черный жакет. Очевидно муж предусмотрительно послал ей эти вещи, когда она была еще в Европе, или принес их на Эллис Айлен чтобы она надела их перед выходом.