Генри Рот - Наверно это сон

И только ребенок на руках женщины был одет по-иностранному. Это впечатление создавалось в основном за счет голубой соломенной шляпы с лентами того же цвета в горошек, развевающимися по плечам.

Если бы ее не было, никто не смог бы выделить из толпы этих женщину и ребенка как только что прибывших иммигрантов. Они не тащили стянутых простынями огромных узлов, грузных плетеных корзинок, дорогих сердцу пуховых перин, ящиков со сладостями, бутылок с чистым оливковым маслом и редких сыров. Большая черная сумка была их единственным багажом. Но, несмотря на это, несмотря на их более чем обычную внешность, двое мужчин в комбинезонах, сидевших, развалясь, на корме, с сигаретами в зубах, с любопытством глазели на них. И старая торговка с корзиной апельсинов на коленях постоянно косила свои подслеповатые глаза в их сторону.

Все дело было в совершенно необычном поведении этих людей. И торговка, и те двое в комбинезонах видели достаточно мужей, встречающих своих жен и детей после долгой разлуки, и знали, как такие люди должны себя вести. Представители наиболее импульсивных наций, как, например, итальянцы, часто танцевали от счастья, кружились в экстазе и выделывали пируэты. Шведы порой просто разглядывали друг дружку, дыша открытыми ртами, как задыхающиеся собаки. Евреи плакали, тараторили, чуть ли не вышибали глаза своими резкими порывистыми жестами. Поляки ревели и обнимались так свирепо, словно отрывали куски тела. Англичане клевали один другого быстрыми поцелуями, и потом было видно, как влечет их друг к другу, но они никогда не доходили до объятий.

Но эти двое стояли молча, порознь. Отчужденные, обиженные глаза мужчины смотрели вниз, на воду. Он поворачивал лицо к жене лишь для того, чтобы метнуть негодующий взгляд на голубую соломенную шляпу мальчика. Затем зло озирался на палубу, опасаясь, что кто-нибудь наблюдает за ними. Жена смотрела на него с тревогой и мольбой. Ребенок, прижатый к ее груди, внимательно глядел испуганными глазами то на него, то на нее.

В общем, это была весьма любопытная встреча.

Они простояли так в странном молчании несколько минут, и женщина, пытаясь разрядить напряженность, улыбнулась и, коснувшись руки мужа, робко сказала:

— Так это и есть Золотая Земля, — она говорила на идиш.

Вместо ответа мужчина что-то промычал. Она вздохнула, как бы набираясь смелости, и продолжала с трепетом:

— Прости меня, Альберт, я такая глупая.

Она ждала, что его непреклонность дрогнет, что он скажет хоть слово, но ничего не услышала в ответ.

— Но ты выглядишь таким худым, Альберт, таким изможденным. И твои усы — ты сбрил их.

Его быстрый взгляд блеснул, как лезвие ножа и угас.

— Ты, должно быть, страдал на этой земле, — она продолжала мягко, несмотря на его недовольство, — ты ни разу не написал мне. Ты похудел. Ах! Так здесь на этой новой земле, та же старая бедность. Ты голо дал. Я вижу. Ты изменился.

— Не имеет значения, — огрызнулся он, не поддаваясь ее жалости, — это не извиняет тебя. Как это ты не узнала меня? Кто еще мог прийти за тобой Ты что, знаешь кого-нибудь в этой стране?

— Нет, — умиротворяюще ответила женщина, но я была так напугана, Альберт. Ну, послушай меня. Я была в замешательстве. Я ждала в этой огромной комнате с самого утра. О, какое ужасное ожидание Я видела, как они уходят, один за другим. Кузне с детьми из Стрижа. Сапожник с женой. Все с "Кайзерин Виктория". А я — я оставалась. Завтра — воскресенье. Мне сказали, что никто не сможет приехать забрать меня. А что, если бы меня отправили назад? Я была вне себя!

— Так ты меня винишь? — в его голосе была угроза.

— Нет! Нет! Ну, конечно, нет, Альберт! Я просто объясняю.

— Так дай же теперь мне объяснить, — сказал он резко, — я сделал все, что мог. Я взял день на работе. Я четыре раза звонил в эту проклятую "Гамбург— дмерикен-Лайн". И каждый раз они говорили мне, что тебя нет на борту.

— У них не осталось больше билетов третьего класса, и мне пришлось взять четвертый.

— Понятно, теперь-то я знаю. Тут уж ничего не попишешь. Так или иначе, я приехал сюда. Последний пароход. А ты что делаешь? Ты отказываешься меня узнать. Ты меня не знаешь, — он уронил локти на поручень и отвернул свое негодующее лицо, — так ты меня приветствуешь.

— Прости меня, Альберт, — она робко гладила его руку, — прости меня.

— И без того эти полукровки в голубых пиджаках немало надо мной поиздевались, так ты еще дала им правильный возраст этого щенка. Не писал ли я тебе говорить — семнадцать месяцев, потому что это сэкономит половину денег за дорогу? Или ты не слышала, как я говорил с ними?

— Как я могла слышать, Альберт? — запротестовала она. — Как я могла? Ты же был по другую сторону этой... этой клетки.

— Все равно, почему ты не сказала — семнадцать месяцев? Смотри! — он указал на нескольких человек в голубых костюмах, торопившихся к набережной. — Вот они, — его голос сдавило заносчивой угрозой. — Если он среди них, тот, который так много спрашивал, я уж поговорю с ним, пускай только подойдет сюда.

— Ах, оставь его, Альберт, — воскликнула она с беспокойством, — пожалуйста, Альберт! Ну что ты имеешь против него? Что он мог сделать. Это ж его работа.

— Что ты говоришь? — его глаза не отпускали голубые костюмы, приближавшиеся к пароходу. — Он совсем не обязан так хорошо ее делать.

— И все-таки я соврала ему, Альберт, — торопливо сказала она, пытаясь отвлечь мужа.

— Уж ты соврала, — огрызнулся он, направляя свой гнев на нее, — сначала ты соврала, а потом сказала правду. И сделала из меня посмешище!

— Я не знала, что делать, — она в отчаянии ковыряла пальцем проволочную сетку под поручнем, — в Гамбурге доктор смеялся надо мной, когда я сказала — семнадцать месяцев. Мальчик такой крупный, он родился большим, — она улыбнулась, погладив сына по щеке, и тревога тут же ушла из ее глаз. — Скажи что-нибудь своему отцу, Давид, милый.

Ребенок лишь спрятал голову за спину матери.

Отец посмотрел на него, на чиновников внизу и помрачнел, чем-то озадаченный.

— Сколько, он сказал, ему лет?

— Доктор? Больше двух, а когда я говорила, он смеялся.

— А сколько ему на самом деле?

— Семнадцать месяцев, я же сказала тебе.

— Почему же тогда ты им не сказала, что семнадцать? — он замолчал и пожал плечами. — О! В этой стране нужно быть более сильным, — он помедлил, посмотрел на нее внимательно и вдруг помрачнел. — Ты привезла его свидетельство о рождении?

— Зачем... — она казалась смущенной. — Может быть, оно в ящике, на пароходе. Я не знаю. Может быть, я его оставила, — в неуверенности она поднесла руку к губам. — Я не знаю. А это важно? Я никогда об этом не думала. Но папа может его прислать. Нужно только написать.

— Хмм! Ну ладно, опусти его, — он резко кивнул в сторону ребенка, — не нужно все время носить его. Он достаточно большой, чтобы стоять на собственных ногах.